1967-1969 ТРИ ПОКЛОНА Я вычитал в одном угрюмом доме, где и сейчас живут мои знакомые, слова готической старинной саги на серой стали аламанской сабли. Горбатое зазубренное лезвие в крутой резне истерлось, буквы слиплись, но кровь не смыла смысла рифмы «лебен — либен». Поэты древние, не забывайте нас, я ухожу по городам и саклям за доброй рифмой на избитой сабле, на хрупких горлах потемневших ваз. Уже рифмуют «ливень — Кара-кум», пусть это непонятно дураку! Уже созвучья «белое» и «черное» встречаются на дальнем берегу. Луна моя, не гасни, освети, я разберу, прочту, чужие знаки, поэму неба — черную бумагу, копирку в строчках Млечного Пути. Восход или Закат над человеком? Мой век разбит на сутки и часы. Но помню — миг бывает равен веку, когда взойдет созвездие Весы. И в этот миг — удар, удача, визги! До дна опустошенная обойма. Мгновенная, слепая слава воина доступней мне бессмертья летописца. Восходы алые иль вечера? Грань благородства или благородия? Смешеньем красок Завтра и Вчера мы рождены, пределы — наша родина. Есть мысли, не доступные для мозга, и рань такая, что граничит с поздно, есть в каждом звуке тишина, как праздник, как свет бесцветный, сплавленный из красок, И это что-то, не смеясь, не плача, не объясняя и не торжествуя, живет в природе, ничего не знача, я счастлив — значит, Это существует. Все больше нас выходит из раствора обидой взбаламученных племен, идем землей, проходим сквозь заборы величественных родовых имен. Весы торчали в этом небе разно, светящим колоколом и столбом, они — знамения беды и праздника, Весы опять восходят над тобой. Земля, такою я тебя увидел, Земля, неощутимая на вес, меня никто пока что не обидел, несчастлив? Да, пока не надоест. Рождается еще один высокий Миг В мире нашем, ждущем перемен, Ты чувствуешь — от запада к востоку мир человечий привстает с колен! Ты чувствуешь, вновь шевельнулся разум, залило книги краскою стыда? Не говори, что мы идем туда, где сбудутся проклятья черноглазых. «Традиция ислама запрещала…»
Традиция ислама запрещала описывать в стихах тело женщины выше щиколотки и ниже ключицы. Однажды этот запрет был снят, и поэт Исламкул сказал следующее: Аллах запрещал нам словами касаться запретов. Ланиты, перси описаны сонмом поэтов. Хотело перо приподнять, как чадру, твой подол. Описывать бедра твои я испытывал долг. Довольно — джейранов и черных миндальных зрачков, и косы-арканы, и луны, и сладостный лал! Я нищему строки о муках своих прочитал, и нищий заплакал, и обнял, и денежку дал. И вот — наконец! Ликуйте, поэты! Настали блаженства века. Жена, раздевайся! Смотрите, свобода — нага! «Ужели дозволено ныне писать обо всем!»— спросил христианин, ответ был приятен, как сон. Вперед, мое сердце! Отныне все будет иначе. Народ мой несчастный узнает, как пахнут удачи. Теряю я разум последний от радости страшной, теперь я предамся в стихах необузданной страсти! Кумирни обрушились. Славьтесь, благие порывы! Мы идолов страха с размаху бросали с обрыва. «Свобода!» — кричал я в сердцах, допуская загибы. На радости шапку сорвал и на крышу закинул! …И вот уже годы прошли. Я забыл о стихах, все лезу за шапкой своей. Не достану никак. НЕ ЖДИ 1 Бродят в сумраках косые, тощие дожди, по лесам проходят злые, тонкие дожди. По Нью-Йорку кадиллаком проплывает дождь, за окном залитым лает на прохожих дог. И сияют, как отели, горные дожди, И бушуют, как отеллы, черные дожди. 2 Слушай сказку Аль-Темира о делах вражды: Закурили трубку мира у костра вожди. А костер дышал в тумане пламенем пустынь, и сидели атаманы, плача, как кусты. И по лицам их стекали белые дожди, говорили не стихами, говорили так: «Кто в пустыню эту бросит шлепанье подошв? Кто согласен?» Слово просит океанский дождь. Он в песок вонзает бивни, словно якоря, и обильней летних ливней слезы дикаря. Бьется серебристой рыбкой в неводе дождя белозубая улыбка моего вождя! Если хочешь — будь счастливой, буду страшно рад. Хочешь? Хочешь! Мое слово может вызвать град. |
