«Ночи августа…» Ночи августа, Уходите, но помните — Нет чернее ночей. Ветка яблони надо мною приподнята, Ночь пахуча, как чай. Рот открой, И невидимо в горло Проберется ручей, И течет по зеленому городу Этот час. Ветка яблони, Как завеса, приподнята, В черном небе — огонь. Морщу лоб, я стараюсь припомнить Имя этой звезды. Марс. Наверное, — Марс! У сарая откликнулся конь,— Вороной мой Джульбарс Тихо звякнул железом узды, После пыльной дороги Усталость. Прохлада. Сон. Небо звездное — конусом, Как продырявленный шлем, Самой яркой звездой Полыхнул и повис над лицом — Марс, наверное, Марс! Перезрелый, прозрачный плод Ветку яблони тянет и давит, Ломает и гнет. Ночи августа, Уходите, но помните: Нет светлее ночей. Еще многое, многое мною не понято, Ночь пахуча, как чай. Брошен старый ковер На густую траву типчак, Мрак стоит за стволами урючин. Как вороной, Голова на седле… А седло пахнет Потом и пылыо… И примятые стебли ворочаются подо мной. ОН БОРМОЧЕТ СТИХИ… Слово — медленный блик человеческого поступка. Высоту, глубину и цвета извергает язык. Повторятся в словах и глоток, И удар, И улыбка, Стук копыт через век И наклон виноградной лозы. Эту черную ночь Я опять принимаю в сообщницы. В эту ночь я услышал неясный луны монолог, А на красный язык, Как на свет, Пробирается ощупью И полощется в горле Белого слова клок. Я сейчас закричу, Я нашел! Я хочу его выставить! Пусть луна продолжает на тенях Судьбу гадать. Этот матовый свет. Будто вспышка далекого выстрела, Обнажает лицо, Опаляя меня на года. Не нуждаюсь в пощаде глупцов, Не покорствую мудрым. Слово бродит в степи, Чтоб нечаянно встретить меня. …Он бормочет стихи. Так молитву читают курды. На скуластом лице отсвет медленного огня. ГРАНАТ В ПЕСКАХ Прозрачный, твердый, красный мозг граната. На кустике — громадные плоды. В пустыне невеселой, как латынь, краснеет куст таджикским рубаятом. И я под ним сижу, чернее негра, в тиши тысячелетий, глажу грудь, наверно, здесь я сел бы отдохнуть, идя из неразрушенного Мевра. Гранаты можно срезать и продать, гранаты могут вырасти опять. Сто маленьких голов на тонкой шее, похожей более на ногу Нетто, сто алых, раздражающих голов, забитых в неожиданное небо. Ремнем экватора затянут шар, кому-то он прошел по узкой талии, кому под грудь, под плечи и так далее. А здесь по горлу узкий поясок, песок, песок — как будто все старатели за все века несли сюда старательно пустой песок… Я глажу алый сок, я, истощенный актами пустыни, не протестую, не сопротивляюсь цветам граната, зернами тугими спрессован сок, а в глубине плода таится тень, отброшенная соком… Не скрою, одному в прохладе слов так хорошо! Кишлак собою занят, он варит плов, не слушая ослов, ослы себя подслушивают сами. НОЧЬ В ПУСТЫНЕ
Нет росы, Удивительно, нет под руками росы, На безвольно холодном песке, На лице и на войлоке — Нет росы, Волны камня измолотого Спокойные, как часы, Изнывают под зноем луны полуночной. И нет росы. Босые шакалы в песках хохочут, Что нет росы. Скелет саксаула кричит, белея, Что нет росы. Алюминиевый свет обнажает Разбухшие груди пустыни, И нет красы Человечней тоски барханной По капле росы. Луна остынет, И дальняя кромка восхода Взорвется солнцем… Зачем? Роса на лице одинокого человека. «В Поволжье снова сушь, земля желта…» В Поволжье снова сушь, земля желта, пшеницей называется солома. Я гость огромного села Жельта, торчащего над плоскостью изломом, оазисом угрюмым. Арыки глубокие, сухие, как морщины. В запруде, в желтом киселе реки, купаются веселые мужчины. Пылит в степи райкомовский «газон». В бригаде тихо плавятся комбайны. Вода расплавлена, степной озон, как войлок, нависает над купальней. Рубаху стягивает агроном, он худ, стесняется полей колхозных, он удручен (жену отвез в роддом). С обрыва в воду прыгает в кальсонах. Э, засуха, отчаянное зло! Не рассчитал (река мелее стала). И с вывихом коленного сустава его, смущенного, везут в село. |
