ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПЯТОЕ Над каждым из сущих зреет в небе звезда… I Она прошла рощу (оливковую), присела в тени дерева (лаврового), шелковым рукавом отерла с лица влагу, это были слезы. Замкнулся круг и начался второй. Очертанье ноги проступало сквозь тонкие ткани, она гладила камень, румяна ползли по щекам, она камень ласкала палящим бедром, ногами и шептала слова, адресованные векам. — Конницу в рай не пускают. Ты будь одинок. Ты войди в мое лоно, словно в сады Адама. Ты с мотыгой войди, землепашцем, оставив клинок… (Хан слабел от ее красоты, превращаясь в Адама). Ты взрыхлишь мое черствое чрево мотыгой своей и поймешь — не в горячий песок семена заборонил, запрокину лицо, выгнусь радугой после дождей, дам потомство обильное, сильное, вечное. Понял? Она сделала многое — хан позавидовал камню, она сделала все, и никто не завидовал хану, и сказала она: — Стань же персом, возьми его имя, и я буду с тобою, как с ним, Я буду с двоими. II Ишпака. Ну что же, перс, позавидуй мне, я не был так радостен на войне. Тебе привычнее под конем, а мне привычнее на коне. Обрек на удачу меня мой рок, я в жизни не ведал таких морок, меня, покорителя городов, Шамхат не пускает на свой порог. (Косая челка над узкой щелкой — надменный вид, а проще — долго забытым волком на небо выть…) Быть любимой и не любитъ, как страшно женщиной в мире быть. Я в женщинах воинов слабых знал, как побежденных, их презирал. Шамхат, как истина, мне дорога, я счастлив, перс,— я нашел врага. III — Высокое веко, крутая бровь, внутри человека играет кровь. . . . . . . . . . Над пропастью тонко вьется тропа, это над пастью бьется губа. . . . . . . . . . Он понял немногое, понял он — в ложе пустое свое влюблен. . . . . . . . . . Поэту поверишь ли, Суд Великий,— он меч удержал и не взял мотыги. Он чести кочевника не уронил, поверишь ли, семя свое сохранил. Что бога ругал,— ну а кто не ругает? В сретениях чувств не такое бывает. Ногами не бил, не касался руками, а слово лишь слабого убивает. Он стыд испытал, а это важнее. Молчанье узнал в искупающем гневе, он был одинок, словно перс, в этом мире, один на земле он, как Тенгри на небе. Перс тайны оставил ему. И он принял, он пропасть гортани не перепрыгнул, словами гремел, тишину поражая, молчанье вселенной его окружало. Поэту поверишь ли, Суд Великий, он меч удержал и не принял мотыги, начертаны мудрость в нем, он не понял — себя не читают шумерские книги. Он в зеркале медном искал отраженья. Оно отразило его Отреченьем. Себя не нашедший в горнилах победы, быть может, отыщет в золе поражений… Но что замышляет коварный Дулат? IV — Полз муравей, червя влача безумно, росла трава над муравьем бесшумно, незримо миру распадался камень. Пророк, тот миг останови руками. Стой, муравей. Трава, замри на миг. Останови свои метанья, блик, лишь мысль — червя хвост — от боли бьется, уходит время вспять, что остается? Хан отдыхал в прохладе тишины: — Я вижу сон: земля благоуханна… Покойна в Дома праха тень жены, вдовы двух воинов — раба и хана… Я возвращался. Шел сквозь города, все было так, как было бы всегда, не будь того, чего не должно быть. Что это значит — «времени испить?» И коброй на хвосте стоял вопрос, ответом на него — другой вопрос. Уполз в пески вопрос, упал ответ… Познав тоски овал и многогранность бед, обвал прозрений и сомнений кактус. Я наконец спросил себя: «Ну, как ты?» И коброй на хвосте стоял вопрос, ответ спешил, он, извиваясь, полз из марева времен, дополз, устал, лежал он перед коброй, сух и прост. V …Завшивевшая змеями башня могильника. Что от ног твоих гладких осталось? Суставы… От рук твоих тонких, крылатых в злости?! От бедер пьянящих — берцовые кости. Горсть позвонков и звенящих ребер — от гибкого стана… А где твои лотосы? А где твои розы, тугие на ощупь, куда они делись?— Осыпались в ночи… Какое бесцелие нас породило? К чему ты стремился, то сникло и сгнило, зачем предрассудков позорных оковы, ужели не хватит позора такого, которого каждому не избежать! Мы к свету стремимся, чтоб тенью лежать, чем выше растенье, тем тень его дальше. Не лучше ль упавшими пальмам рождаться! Не лучше ли людям по глинам стелиться, понять кратковременной радости горе, у тех, кто не падал, спокойные лица. Но те, кто не падал, не знают покоя. Они не поймут, не поверят в такое, что ты могла движением бровей прощать преступника, казнить народы. Смеялись поколения червей, и испарялись почвенные воды, и разрушались кость твоя и плоть, и трещины избороздили свод могильника… Прощайте, о Шамхат, вот до чего вас доведет упрямство… VI Ишпака отряхнул со штанов прах и пошел, волоча за собою угловатую тень, солнце билось в оливах, смеялось, кривлялось, как Тенгри. «Кто был прав?» А Шамхат? Волочилась за ним, словно белая тень, по дороге, сбивая прекрасное мясо колен, умоляя вернуться!.. (Никак не поймешь этих женщин, нарушают поступками стройность трагических песен. Удивленья достойны подобные метаморфозы.) Уходил он, оставив Шамхат в покоряющей позе… VII Ишкузы! Я поведу вас туда, где не бывали вы! Я увлеку вас в рай сквозь пелену листвы, вырубим сад Адэм, вытопчем мед травы. Я побывал в раю, и побывайте вы. Чтоб не слабели те, кто сидит на конях, те, кто из века в век стражу несет на краях, пусть не обманут вас тайны чужих жрецов, вещности нет в раю — понял в конце концов. Был я сильней других, стал красивей других, стал я мудрей других, стал ли счастливей их?.. Ему казалось, что он летел в седле, а он трижды стоял в себе. Ему казалось, что он уходил от нее, но если бы он мог понимать холодным жреческим разумом, что начался второй круг проклятия перса, неотделимый от нижнего… VIII О Дулат, человек бессилен прервать развитие знака, круг неба нельзя оторвать от звена Земли, как Землю со всеми морями, хребтами, Или, нельзя оторвать от корней одинокого Злака. Угрюмый Дулат из-за дерева вышел: — Пошли… Она поднималась, и плечи ее содрогались. Дулат с отвращением вывел коня. и, как труп, обмотав попоной суконной, ругаясь, вскочил на коня и бросил ее на круп. |
