В ВИНОГРАДНИКЕ По виноградному листу ползут улитки и тащат на спинах кибитки. Кочевник скакал, а век его полз, у каждой бурной сложности есть тихий образ, он обнажающе прост (чтобы понять суть общественного явления, найди в природе сравнение). «Ты ползешь»,— улите скажем, удивится: «Нет, мы скачем». БАЛЛАДА …Степные дороги — летописные строки, я умею читать и понять эти тропы. Караваны тянулись, траву приминали таборы, миновали кочевья, оставив на глинах метафоры. Извиваясь, уходит к увалам хроникальная лента — по асфальту гудят самосвалы, внося свою лепту в исторический шум, суету чертежа Мангышлака. А увалы чернеют, как горы безрудного шлака… На полуострове Мангышлак, в песках — развалины древнего аула. Саманные и кирпичные стены, дома без крыш. Путники его обходят. Караваны не делали здесь привала. Говорят, зеленым аулом был Шар-таг. Осталось только одно дерево — карагач. Он виден издали. Как длинны, наверное, его корни!.. Я отдохнул в его тени, прислонившись спиной к тугому, ровному стволу. По сырцовой потрескавшейся стене пробежала ящерица. У порога — тусклые от пыли и времени осколки керамики. …Когда-то колодцы бурлили, орали глашатаи: «Эй, люди, потом не скажите, что правды не слышали! Вторая жена водоноса Мусы Безлошадного опять родила от горшечника Смета. Не слишком ли?» Шумели собранья, акыны рубили по струнам, и, вечные темы дербаня, кричали оракулы: «Спросите меня, мусульмане. отвечу по лунам…» Поэты, глаза возводя, выводили каракули. И вдруг это кончилось. Хроники замерли. Что же случилась? Было банальное. Въехали конники — божья милость, будто заблудшие витязи старого Дария. Ну, порубали, ну, испугали — на то ведь история. С кем не бывало! Все испытали, но выжили. Слезы мочили пергамент, не высохли — выжали. Это прекрасное качество человечества. Время — густая чадра на бесчестьях отечества. II Зараза обиды ударила в племя, качнула старейшим, их белые шапки в пыли под ногами женщин. В Шар-таге нет веры, отравлена правда, душа заболела, как будто чума замутила колодец, как будто холера. Враги, сделав дело, ушли в неизвестность по сорам, и женщины сняли платки, наслаждались позором. Молчала толпа на майдане, сквозь пальцы редела; мать сбросила черную шаль, мне в глаза поглядела. «Иди, если можешь, один, пропади — я завою. Иди, потому что никто не пойдет за тобою. Мужчин не осталось в народе — глаза опустили, им хочется шить, уходи, их сердца опустели». III Запахи неба чуя, в Шар-таге выли собаки. Луна на такыре тени чертила — тайные знаки, мигала слюда на отлогих склонах песчаной гряды, ноздри тревожил неосторожный запах беды. Это пахнет пастушья звезда, та, что указывает, куда мне идти, от песка до воды, от воды до порога. Наведи меня, запах беды, на следы, что темнеют в холодном песке, словно очи пророка! IV Кто осужден обидой, тому нельзя назад, он чью-то тайну выдал, он попадает в ад. Вода, как кровь, свернется в колодцах у дорог, и мать пустую чашу расколет о порог. Палит его проклятье, испепеляет стыд, не знать ему прохлады, пока не отомстит. Не спрятать под халатом угрюмый груз обид, нет ни отца, ни брата, пока не отомстит. V … В конце тропы в такырах нашли костяк. Он не вернулся — вымер аул Шар-таг. Столетия народа забыты в час. У каждого порога осколки чаш. Пусть, ворошить былое — шакалий-труд. Ветра следы героя в песках сотрут. Да, если не напомнить, что был в роду один, который понял, что он не трус. Один, который вышел в тринадцать лет,— великий! (если выше мужчины нет). Пусть одинокий подвиг вас оправдал. Пусть этот род запомнят за то, что дал вам предка. А свидетель — такыр Бетпак. Не обходите, дети, аул-Шар-таг. |
