И босой негр на пыльной площади оскорбленного континента слушает, обратив лицо к небу. Он думает о величии человека. Есть ли народ, который заставит мир склонить голову? Но есть народ, который заставил человека поднять лицо к палящему и дождливому апрельскому небу. СЛАВА ТОМУ НАРОДУ! Апрель, 1961 1961–1962 ЯБЛОКИ …Приехал я в край, где лишь пихты и ели, где ели от тяжести неба присели, где между стволами ветры белели, их называли так нежно: «метели»… В землянку вошел (называли «забоем») вошел, полметели втащив за собою, недобро, вполглаза меня осмотрели мужчины лохматые, как метели. Я сел возле печки, где буры и дрели, лежали недвижно четыре недели, ладони погрел, рюкзак развязал — и все повернулись, и все посмотрели. Откуда вдруг солнце в холодней землянке? Это теплее печки-времянки вспыхнул румяный, сияющий запах, и люди привстали на войлочных лапах. Мужчины, лохматые, как метели, злые на все за четыре недели, в грубых ладонях яблоки грели, яблокам в щеки, как детям, смотрели — арыки, ущелья, проспекты, аллеи!.. Мама, в саду так не пахли они, как в эти таежные зимние дни. ПЕЙ Десять лет тому, иль сотни лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают, в бокалы льется свет, на стене краснеет тень узора. Все стоят. Все ждут: мы молча пьем, торопливо, жадными глотками. Горько! И посуду — кверху дном. Слезы — рукавами, не платками. …Через сотни иль десятки лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают. В бокалах тот же свет, жизнь не может длиться без повтора. Все стоят, все ждут. Сейчас, сейчас… Сколько мы гостей к себе назвали! Раньше вас, я выпью раньше вас! Пусть вино меня, как раньше, свалит! Где-то ты стоишь бледна, бледна. Может быть, ты вспомнишь наш обычай. Пусть вокруг — они, Но ты — одна выше всех улыбок и приличий; пей, не жди, пусть — к черту этот пир! Одинокий миг не потревожит новый мир. А прошлый? Прошлый мир на мгновенье раньше нами прожит. «Почта, почта проклятая виновата…»
Почта, почта проклятая виновата. Ты мне пишешь, я знаю, ты пишешь мне каждую ночь. Клеишь авиамарки, бежишь до угла, я не знаю, почему эта почта два года не хочет помочь!.. Я вернусь — восемь суток на самом курьерском, быстро ли? Оторвусь хоть на час, навсегда, чтоб найти нашу дверь, и стучать кулаками, и ждать, замирая, как выстрела, щелк замка. Я приеду, умру, но приеду теперь. И клянусь, если стала еще красивей за два года, если я не узнаю твою задрожавшую речь… Береги тебя бог, в этот миг я поверю в бога, береги тебя бог, если я не сумел сберечь. ВОЛЧАТА Шел человек. Шел степью долго-долго. Куда? Зачем? Нам это не узнать. В густой лощине он увидел волка, Верней — волчицу, А вернее — мать. Она лежала в зарослях полыни, Откинув лапы и оскалив пасть, Из горла перехваченного плыла Толчками кровь, Густая, словно грязь. Кем? Кем? Волком? Охотничьими псами? Слепым волчатам это не узнать. Они, толкаясь и ворча, сосали Так странно неподатливую мать. Голодные волчата позабыли, Как властно пахнет в зарослях укроп. Они, прижавшись к ранам, жадно пили Густую, холодеющую кровь. И вместе с ней вливалась жажда мести, Кому? Любому, лишь бы не простить. И будут мстить, В отдельности и вместе. А встретятся — друг другу будут мстить. И человек пошел своей дорогой. Куда! Зачем! Нам это не узнать. Он был волчатник. Но волчат не тронул — Волчат уже Не защищала мать… ДОГОНИ[2] Догони меня, джигит, Не жалей коня, джигит, Если ты влюблен и ловок. Конь догонит, добежит, Я люблю тебя, джигит. Догони же, Поцелуй, Голос от стыда дрожит Среди этих звонких струй. Меня ветер обгоняет, На груди моей лежит, Обнимает, обнимает, Ой, опять отстал, джигит! Издевается луна, Я одна, Опять одна, Мои руки побелели. Кровь по крупу скакуна, Злые люди, Злые люди, Вы обидели меня. Дали смелому джигиту, Дали смелому джигиту И красивому джигиту Ишака, А не коня!.. вернуться Национальная игра. Юноша, догнавший в скачке девушку, должен её поцеловать. |
