СТАРИК С РУЖЬЕМ В УЩЕЛЬЕ Из-под елей горелых доносится голос елика [20], потерявшего мать, этот свист опаленных древним пожаром птиц. Лес давно отчернел, и уже зеленеет трава, в мураве зачинается жизнь недовольных ежей, у ручья — ежевики густые кусты и малинник. И еловые корни бегут по земле и над ней — никуда не уйти от земли. Разве в небо бежать… Ты лежишь на дубовом прикладе ружья щекой, и морщиниста, словно кора, щека старика, суковата рука, обожженная жаром гор, гладишь бороду, словно бороду бога, этой рукой. Где-то там на лопатке, ужаленной слоем тепла, щекочет кожу живой одинокий нерв, нельзя почесаться спиной о пенек: слышишь плач одинокого малыша, потерявшего мать! Шевельнулись усы, и на шепот сползаются думы. Стариковских болезней, как видно, приходит пора. И не вдруг понимаешь: вся жизнь твоя, будто — вчера проплыла череда облаков над горами седыми. И лежать бы, лежать… пусть щекочет лопатку нерв. Наблюдать — солнце к небу, словно лепешка к тандыру, прилипло, и сквозь дрему послушать ручья одинокие всхлипы. Это солнце оставить в наследство навечно своей спине. Наследство?.. Ах, да… Это след у ручья пред тобою. Он вчера приходил, но вернется ли вновь к водопою? Протяжно, лениво пахнет сырая земля отручья. Как пересохшее русло, пусто дуло ружья, блик солнца прощупал корявую вену на левой руке, старый сутулый палец уснул на теплом курке. Плачет все ближе в малиннике маленький елик, и зарастает травой обгорелый ельник… ЭМИЛЬХАН ХАЗБУЛАТОВ : — Вблизи чеченского села Бамута найден самый древний в мире котел. — Вы знаете, где озеро Козуна ? — Не знаю. Где? — Там, где парит орел. Все правильно, все верно, все разумно — кинжал искали, а нашли котел. Ребята-археологи копались В земле Бамута и нашли, подчеркиваю — не обломки палиц, вейнаховский котел они нашли! Когда-то в нем варилось мясо тура, он гостя выделял в семье всегда, он горд, когда он полный, и сутулый, казан мой, перевернут он когда. Но он дошел до нас не перевернутым, он устоял, он полон был землей, землей Чечни, как кости перемолотой, горячей, выкипающей землей. Холмы, холмы, о горы моей родины, как опрокинутые казаны… ДЕКАБРИСТЫ
I В тех церквах молчат исповедальни. «Любопытство заменило веру, римскую империю — Италия»,— говорят революционеру. Толпою входим в крепости и в тюрьмы, «Здесь царь сидел на нарах, как простой». Пустая, неразрушенная штурмом,— что может быть страшней тюрьмы пустой, «А здесь родился вождь былых восстаний». Горшок вождя, подсумок для калош. В шкафах — несбывшиеся предсказанья. Так объективной правдой стала ложь. Так преломилось время в нашей призме — эпохи олимпийских революций прошли, настали времена туризма. Дни пасмурны в музейных городах, как в исполинских полутемных залах, молчит гранит на серых площадях. Зато отчаянно живут вокзалы, выбрасывая жирную толпу, полки самоуверенных туристов, не знающих обычаев табу, ни цен на памятники исторические. II О, город — сын поэм и поздних бурь! Романтику легко стать ретроградом, иду, иду в твой зимний Петербург, хочу пройти весенним Петроградом — пасхальную увидеть карусель, услышать: «Что-то новое воскресе!» И там, где вечно на приколе крейсер, кормить французской булкой карасей. Увидеть лица гипсовые, впалые, воротников крахмальные ошейники, манжеты, словно белые кандалы, под черными крылатыми шинелями. Великих критиков граниты финские молчат на площадях и смотрят слепо. Ушел весь мрамор петроградских фидиев на плиты гробовые и на склепы. На карте времени я укрупню масштаб, чтобы увидеть главное попроще — жить на Конюшенной, глядеть с моста, не быть прохожим на Сенатской площади. «…В эпосах неслыханных, китовых…» …В эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавных ритмах многотонных, с доброй монотонностью-прибоя не воспета ль птица Raja Bhoja? Не соврет, не открывая пасти, не простит мой мудрый головастик, атлантический молокосос, первый звук китовой речи знаю — это SOS. Дух Великий! Бочки интеллекта. Мозг его возили на телегах. Плавает он, как огромный кус — амбра, сало и какой-то ус. Жаль, икру китовую не мечет. Что в 2000-м он молвит человечеству? Было ль наводнение, потоп? Мы потопли. Что было потом? …Я распластан на твоем горбу меж тобой и острием посредник. Ты снишься мне — нас бьет один гарпун, последний, верь, он всякий раз — последний. |
