— У вас есть кто-нибудь в городе?
— Нет. С той поры я тут больше не был. — Чтобы она не приняла это как намек, будто ему негде ночевать и будто он напрашивается к ней, Симон тут же добавил: — Но остановиться мне есть у кого. Могу прийти туда даже за полночь, так что я вас не тороплю, подожду во дворе.
Когда бухгалтерша вышла из полуподвала, где помещалась контора домоуправления, не осталось уже и признака ушедшего дня. Небо над городом, готовое принять наступающую ночь, было чисто прибрано, высоко-высоко в сгущающейся синеве тут и там замерцали редкие звезды.
— Так с чего начнем? — спросила Тамара, выходя с Симоном со двора.
— С того, о чем я спросил вас в конторе, а вы не ответили.
— Я не могу на это ответить.
— Почему? — остановился Симон.
— Сейчас узнаете. — И не столько у него, сколько у самой себя, задумавшись, спросила: — Так с чего бы мне начать?
Но к чему было Фрейдину ей подсказывать, коль скоро все, что бы она ни рассказала, явилось бы для него началом. Ведь кроме того, что много лет тому назад Найла написала о себе и Сервере в одном-единственном письме к нему, он о них больше ничего не знает.
— …О том, что у нас во дворе ни для кого не составляло секрета, кто отец мальчика Найлы, мне, кажется, говорить не нужно. Должна только сказать вам, что Найла — неглупая женщина. Не стала ждать, пока кто-нибудь со стороны расскажет ее мужу, что произошло между ней и вами. Сама все ему рассказала. А что, собственно, оставалось ей делать? Разве у нее был другой выход? Приезжает муж, который отсутствовал больше года, и застает у себя в доме дитя в колыбели.
— А потом? Что было потом? — торопил ее Симон.
— Не могу вам сказать точно, разошелся ли с ней Амет. Я лишь знаю, что года два они жили врозь. Амет снял где-то на другом конце города комнату и переехал туда. Потом они снова сошлись. Он ее очень любил. Но с той поры стал чаще ездить в археологические экспедиции. Ему, вероятно, тяжело было сидеть дома. Найла это понимала и всякий раз, когда ее муж бывал дома, отвозила Сервера к своей матери. Быть может, это было одним из условий Амета, когда он опять сошелся с Найлой. Во всяком случае, меня она в это не посвящала. Я сама догадывалась.
— А дальше? Что было дальше? — ужасная мысль, что Найла сама отвела ребенка и передала его в руки немцам, еще глубже поразила Симона и на какое-то время сделала глухим к тому, что рассказывала соседка о Найле и ее муже.
— Что было дальше, вы спрашиваете? — Тамара остановилась и, словно не замечая, что они подошли к входу в их двор, повернула в ближайший переулок. — Началась война. Задолго до вступления немцев в наш город муж Найлы пошел на фронт. Отправился добровольцем. Его возраст в то время еще не призывали. Ему тогда было, если не ошибаюсь, за сорок. После ухода мужа на фронт Найла привезла сюда мать и Сервера.
— Из Бахчисарая?
— Да. Из Бахчисарая. Вы там были? Не оттуда ли сейчас едете?
— Нет. Никогда в жизни там не был.
— Я тоже там сроду не была. А вам придется туда подъехать, и только там вы сможете узнать, как все кончилось. Но началось все здесь, у нас. Уже не помню теперь, через сколько дней после прихода немцев был вывешен приказ, что все евреи обязаны к девяти часам утра собраться возле казарм за городом. В приказе говорилось, что дети от смешанных браков тоже являются евреями. Ну, а как поступают фашисты с евреями, мы уже к тому времени наслышались. Но не все, даже сами евреи, в это до конца верили. Разве возможно верить в такое? Но что было делать? Приказ.
Тамара умолкла, отвернула лицо в сторону.
— И Найла своими руками отдала Сервера немцам? — Симон схватил Тамару за руку и сжал до боли. — Я вас спрашиваю. Да?
— Не знаю…
Симон заступил ей дорогу.
— Я не отстану от вас, пока не скажете мне правды. Всей правды… Не может быть, чтобы вы не знали. Вы ведь были соседями, дверь в дверь, и, помню, добрыми соседями… Я ведь чувствую, что вы скрываете от меня… Я хочу знать правду. Всю правду…
— Клянусь вам, я ничего не утаила, рассказала все как было. За несколько дней до того, как немцы вывесили тот ужасный приказ, мать Найлы взяла внука и уехала с ним назад, в Бахчисарай. Туда немцы пришли еще раньше, чем к нам. Но там никто не знал, что отец ее внука — еврей. В метрике вашего Сервера было записано, что и отец, и мать — татары. И носил он ту же фамилию, что и они: Самединов. Если бы старуха вовремя не увезла мальчика и не спрятала, его бы и метрика не спасла. Не знаю, помните ли вы нашего бывшего дворника Османа. Иди знай, что этот тихий Осман, с вышитой тюбетейкой на бритой голове, окажется таким выродком. С первых же дней пошел на службу к оккупантам. Это он донес немцам, что у сына Найлы отец — еврей. Вечером, накануне того дня, когда согнали евреев и убили их, этот выродок даже явился к Найле в дом напомнить, чтобы не забыла привести мальчика завтра на сборный пункт и чтобы выкинула из головы мысль, будто ей удастся обмануть власть и выдать Сервера за татарина. Она поплатится собственной головой, если скроет своего наполовину еврейского мальчика.
— Ведь дворник был татарином и, насколько помню, даже земляком Найлы. Бахчисарайский. Как же случилось, что татарин выдал татарина? Хотя понимаю, что спрашивать глупо. У всех народов всегда были и выродки, и предатели. Среди евреев они тоже нашлись.
— Неужели в такое время они и среди вас нашлись?
— Нашлись, Тамара Степановна, на беду нашу и позор нашлись и среди нас такие.
— Что-то не верится.
— Сейчас нам во многое не верится. Ну, а дальше, что было дальше?
— Не знаю уже, как потом дошло до Османа, что за несколько дней до того, как вывесили приказ, старая Левиза, мать Найлы, увезла Сервера в Бахчисарай и там где-то спрятала. Этот выродок Осман показал немцам на меня и еще на нескольких соседей, что мы можем подтвердить, будто отец мальчика Найлы не татарин, а еврей. Но мы заранее договорились с Найлой, что говорить, и в гестапо все твердили одно: что в то лето, когда муж Найлы долгое время был в экспедиции, она несколько раз ездила к нему. Но тот выродок стоял на своем: будь Амет отцом Сервера, то, вернувшись из экспедиции, не разошелся бы ни с того ни с сего с женой и не жил бы с ней врозь, на другой квартире. Кончилось тем, что Найлу забрали в гестапо. Этот предатель потом спьяну болтал, будто ее отослали в Бахчисарай и там расстреляют вместе с ее еврейским сыном. Так это или не так, здесь вам ни одна душа не скажет. Перед тем как Найлу забрали в гестапо, она успела сказать мне, что не увези ее мама отсюда Сервера, она все равно не рассталась бы с сыном. Пошла бы вместе с ним… Если погибнуть, так вместе, и, наверное, так оно там и случилось. Останься они живы, то после освобождения вернулись бы сюда. Правда, она бы тут уже ничего не застала. Квартира занята, картины немцы вывезли, а все остальное в доме превратили в прах. Все порушили и погубили.
К чему соседка Найлы завела разговор о квартире и о том, что в квартире все порушено и погублено? Что с того, что у Эфраима Бройдо сохранился дом, если те, кто жил там, уже никогда не переступят его порога? И та же острая боль и тоска, что охватила Симона в мезонине у Таисии и не отпускала все дни и ночи, которые он там провел, охватила его и сейчас, не давала ступить и шагу. Но там не отнимали у него всецело надежду на чудо — ни Таисия, ни вернувшиеся из эвакуации евреи в солдатской синагоге. Но какие претензии могут быть у него к этой женщине за то, что отнимает у него надежду увидеть Сервера и Найлу? Он ведь сам просил ее, Тамару, рассказывать всю правду.
— А Амет жив. Пришел с войны без ноги.
— Амет?
— Ну, муж ее. У нее ведь был муж.
Симон понял, что Тамара сказала это не для того, чтобы напомнить ему, что у Найлы имелся муж. Конечно, она хотела напомнить, что все началось из-за него, Симона, что он, по сути, виноват во всем. Ну, конечно. Откуда Тамаре знать, кто виноват, если Найла ничего ей не рассказала? Но он, Амет, ведь знает. Ему-то Найла наверняка рассказала. Но не потому, что хотел отвести от себя упрек, Симон спросил:
