— Они, конечно, и учатся, и ведут себя хорошо. Прав да, Галинка?

— Ага, — громко и звонко ответил Володя.

— Что значит «ага»? Я что-то никогда не слышал такого слова. Ты, наверно, хотел сказать «да».

— Ага, — но Володя тут же поправился: — Да.

— Учитесь в одном классе?

— Да, — ответила Галинка, — в первом «В».

— А что вы учите? — продолжал расспрашивать Симон, располагая их к себе все больше.

— Все.

— Что значит все?

— А вот, — Володя вынул из портфеля тетради и по одной стал подавать их отцу.

Не взглянув даже на обложку, Симон полистал тетрадь по русскому языку и удовлетворенно улыбнулся. Он уже сейчас может сказать, что у сына будет такой же красивый четкий почерк, как у него. Симон закрыл тетрадь и протянул было руку за тетрадью по арифметике, но вдруг переменился в лице, словно от острой боли в не зажившей еще ране. На обложках тетрадей крупными четкими буквами было написано, как отпечатано: Володя Зубов.

— А вот мои, — Галина протянула отцу свои тетради.

— Ты хорошо читаешь? Так прочти мне, доченька, что здесь написано, — и показал рукой на голубую обложку тетради.

Галинка прочитала надпись громко, с чувством, как читают выученное наизусть стихотворение:

— Ученица первого класса «В» Галя Зубова.

Но и после того, как Симон услышал произнесенное вслух то же, что прочел сам, ему все еще не хотелось верить, что такое могло случиться. Желая все же убедиться, что это произошло в действительности, он слово за словом перечитал вслух громко и четко:

— Володя Зубов. Галя Зубова.

— Дети, есть вы еще не хотите. Так пойдите пока во двор и поиграйте, — Наталия плотно закрыла за ними дверь.

— Володя Зубов, Галя Зубова? — спокойно и сдержанно, как и читал, спросил Симон у чуть растерявшейся Наталии. — А где Володя Фрейдин? Галина Фрейдина?

— Не понимаю, Сеня, что тебя так удивляет? Мне кажется, я тебе писала. Папа, помнишь? — Наталия повернулась к отцу, сидевшему в глубоком кресле с раскрытой газетой в руках.

— Я помню, — послышался унылый голос тещи.

В отупении Симон поднялся из-за стола, сделал шаг и остался стоять, словно заблудился и не знает, где выход.

— Что происходит? — Николай Дмитриевич отложил в сторону газету и снял очки. — Что случилось?

— Ничего, Николай Дмитриевич, ровным счетом ничего, — ответил Симон, будто тесть спрашивал о себе. И на самом деле. Тесть его за годы, что они не виделись, совершенно не изменился, будто за истекшее время ничего не произошло. Та же уверенность и то же довольство собой светились в его круглых глазах. Теща тоже мало изменилась, пополнела только и стала ниже. Но в Наталии он заметил перемену в первую же минуту, едва только увидел ее. Он просто не в состоянии еще точно определить, в чем заключается перемена. И, словно желая окончательно выяснить это для себя, Симон, не сводя с нее взгляда, спросил: — Может быть, ты скажешь мне, кем я прихожусь теперь своим детям? Не нужно ли мне переписать фамилию Фрейдин на Зубов, чтобы снова стать законным отцом своих детей? Я хочу понять, что тут вдруг у вас произошло, почему не только ты взяла снова свою девичью фамилию, но сменила ее и детям.

— Неужели не понимаешь?

— Что я должен понять?

— Ты с неба свалился, что ли? — снова послышался унылый голос тещи.

— Он прекрасно все понимает, — Николай Дмитриевич вдвинулся в кресло еще глубже. — А если не понимает, то со временем поймет.

— Может быть, вы будете так добры, — обратился Симон к тестю, — и объясните мне сейчас.

Между мужем и отцом встала Наталия. Она отвела Симона в сторону.

— Я не думала, родненький, что это может тебя так рассердить. Ну, для тебя-то что меняется? Разве ты не тот же отец детям, что и прежде, когда они носили твою фамилию?

— Нет, не тот же! — крикнул Симон. — Ты отдалила их от меня. Не знаю, как ты объяснила детям, почему вдруг сменила им фамилию. Почему у них уже не отцовская фамилия? Что они могут обо мне думать? Они ведь…

— Не говори чепухи.

— Чепухи? Тогда скажи, как мне им ответить, когда спросят, почему у всех детей фамилия отца, а у них — матери? Они ведь не забыли, что в детском саду были Фрейдины, а не Зубовы. Не иначе как мама стыдится меня, или я им не родной отец.

— Ты отстал от жизни, Сеня. Мне ничего не нужно было объяснять детям. Они сами все понимают.

— Напрасно ты так оправдываешься перед ним, дочка, — Николай Дмитриевич придвинулся ближе вместе с креслом, словно прирос к нему: — Диалектика периода…

Симон по-военному круто повернулся к тестю и грубо перебил его:

— Я никогда не пойму и не желаю понимать эту вашу диалектику периода. Я уже давно хотел у вас спросить, еще до войны хотел, когда случайно пришлось услышать, что вы говорите о муже своей дочери, в каком смысле вы то говорите… Полагаю, вы прекрасно все помните, и повторять мне не нужно.

— Диалектика периода…

— Папа!

— Ну хорошо. Молчу.

Но Симон все равно ушел из дому, хлопнул на прощанье дверью.

Наталия нагнала его на углу, еле уговорила вернуться домой.

Наутро, еще лежа в постели, Наталия спросила мужа.

— Кто этот Малик или Далик, кого ты несколько раз звал во сне?

— Как ты сказала? Далик или Малик?

Как ни напрягался Симон, пытаясь вспомнить что-нибудь из путаного сна, восстановить ему ничего не удалось и ответить жене, с кем разговаривал ночью во сне, не смог.

И вдруг днем, когда он сидел во дворе с блокнотом, с которым не расставался, и рисовал в нем Володю и Галинку, как качаются они на качелях, он вдруг совершенно ясно и отчетливо услышал в себе голос, словно кто-то кричал ему на ухо. «Это ты разговаривал ночью со своим Даниелкой. Это его ты звал во сне. Или ты забыл, что у тебя был сын от Ханеле и звали его Даниель Фрейдин?» «Нет, нет, я не забыл. Я не мог забыть», — почти вслух оправдывался перед собой Симон и набросал в блокноте мальчика с мягкими локонами и большими улыбающимися глазами под длинными ресницами. Набросал по памяти, каким Даниелка помнился ему с той давней поры. Представить себе Даниеля, какой он сейчас, Симон никак не мог. Он, должно быть, сейчас уже большой паренек. Но когда началась война, Даниелка был еще маленьким мальчиком, ему еще не было и одиннадцати лет. Успели ли они эвакуироваться? Или Эфраим не сумел расстаться с домом, с имуществом и они остались? Все. И его Даниелка тоже.

Конечно, Володя и Галя, которые раскачиваются на качелях и уже зовут его папой, так же дороги ему, он так же любит их, как Даниелку. Но у них уже не его фамилия, как у его первенца. Если Ханеле за это время даже и вышла замуж и взяла фамилию нового мужа, то не отняла у Даниелки фамилию отца. В этом Симон не сомневался. Но удалось ли им эвакуироваться?

О чем бы потом Симон ни думал, он возвращался к одному: а что, если им не удалось эвакуироваться?

Исключением на войне Симон не был. Как всякий на фронте, он не раз встречался со смертью и мог погибнуть. Вместе с ним, хотя он и оставил дома двух детей, навеки погибло бы племя Фрейдиных, как дед его реб Борух, мир праху его, называл свою расплодившуюся родню. Он, Симон, принадлежал в семье к третьему колену. Его дед реб Борух, конечно, был уверен, что его внук Шименке тоже оставит после себя три, а может быть, и больше колен Фрейдиных, и продолжаться так будет из века в век… А вышло, что с ним, Симоном, исчезнет племя Фрейдиных. Он единственное и последнее колено. У его детей уже иная фамилия. Но может быть, с его первенцем, с Даниелкой, произошло чудо — и он, Симон, не единственный и не последний из племени деда Боруха Фрейдина? Впервые в жизни Симон думал об этом, думал и страдал.

Как оценил бы это Николай Дмитриевич, расскажи он об этом? Он определенно не увидел бы тут диалектику времени. Ну, а она, Наталия? До нее дошло бы, она смогла бы понять? Или ей все так же далеко и чуждо и не по диалектике, как и ее отцу? Конечно, это так, иначе она не допустила бы того, что произошло, и не усматривала бы, как ее отец, ничего такого, отчего ему стоило бы расстраиваться. Напротив, выходило, будто ему еще следует быть благодарным за новость, которую принесли ему детские тетрадки.