Тротуар, едва только Симон ступил на него, закачался под ногами, будто он впрыгнул в лодку, идущую по реке. Качался тротуар под ногами, качалось вместе с ним и густо усеянное звездами небо над головой. Молодые березки, подхватившие его, дабы он не упал, когда слетел с крыльца, тоже не стояли на месте. Они то набегали на него, чуть ли не лезли ветвями в глаза, то отлетали, да так далеко, что он еле успевал добежать и ухватиться за них. Деревья вдоль тротуара тянулись до конца улицы, а там забирали вправо и мимо мужского общежития. На них можно вполне положиться, они приведут его куда нужно, даже если он пойдет с закрытыми глазами. Но застревает он чуть ли не у каждого дерева не по своей вине. Подхватив его, они уже не так просто от себя отпускали. Каждое деревцо о чем-то спрашивало, и каждому из них он обстоятельно на все отвечал, уверяя при этом, что хоть и хватил лишку, но нисколечки не пьян. Он может доказать. Он и без их помощи прошагал довольно много. Но вдруг кто-то подставил ему подножку, и он упал на скамью, скрытую среди низко нависших ветвей.

Скамья, как и все подобные ей скамьи в скверах и аллеях разбросанного шахтерского поселка, была довольно длинной, и на ней можно было вытянуться в полный рост. А ночь стояла теплая. Но Симон не спал. Он просто не мог открыть глаз, поднять голову и взглянуть, где так шумят. Вероятно, народ уже валил из кино, или шахтеры возвращались со второй смены. Но почему так кричат? Голова гудит, как бункер от падающих глыб каменного угля.

Упала ночная роса, и холодная влага заставила Симона подняться со скамьи. К великому своему изумлению, он увидел, что сидит аккурат напротив своего мужского общежития. Вот это окно его комнаты. Точно. И третья кровать от двери — его. Точно.

Симон посидел еще немного, покачался влево и вправо и, собравшись с силами, оттолкнулся от скамьи, которая тянула его к себе и ни за что не хотела отпускать.

Входная дверь в общежитие, как обычно, была притворена, но не заперта. Когда тяжелая дверь на страшно тугой пружине захлопнулась за ним, коридор окутала такая темнота, что хоть глаз выколи. Должно быть, лампочка перегорела или кто-то нарочно выкрутил ее. Он уж как-нибудь обойдется и без лампочки. Пятая дверь направо — его. Перебирая обеими руками по стене, Симон наконец до нее добрался. Но дверь изнутри была на крючке. Симон негромко постучал. Никто не отозвался. Выждав немного, постучал громче.

— Кто там?

Ему показалось, что это женский голос. И, кажется, голос Таисии. Но как тут оказалась Таисия? Пришла мириться?

— Это я. Я, — пропел Симон и навалился на дверь.

Дверь сорвалась с крючка и, открываясь, увлекла за собой Симона.

В комнате поднялся шум и гам. Визги перепуганных девушек разбудили все общежитие. Когда зажгли свет, несколько девушек закричали в один голос:

— Ой, да ведь это Таиськин жених!

— Кто? Этот поэт и художник?

— И музыкант, — подсказал кто-то из коридора.

— Девчата, давайте отведем его в общежитие к Таисье. Пусть полюбуется, какого молодца отхватила.

— Его надо сдать в милицию. Там у него отобьют охоту лазить по ночам по женским общежитиям. А ну, убирайся отсюда! Слышь, ты! Валяй, валяй! — На помощь девушке, которая выталкивала его из темного коридора, пришло еще несколько человек, и, весело покрикивая, они выставили ночного гостя на улицу и заперли за ним входную дверь на засов.

Симон не мог понять, что происходит. Ведь это его общежитие! То же крыльцо, те же окна, те же две беленые бочки с водой на крыше на случай пожара. Почему же его отсюда вытурили? И кто? Какие-то девушки. По соседству с общежитием, где живет Таисия, и в самом деле есть еще одно женское. Но находится оно слева, а он шел направо, к себе. Это ведь его общежитие. Кто дал им право прогонять его отсюда?

Симон изо всех сил навалился на дверь, и раз, и другой, но та не поддавалась.

«Постой-ка, — сказал себе Симон. — Если я пошел направо, откуда взялся тут клуб?»

Симон сделал логический вывод: не иначе, должно быть, как березки, подхватившие его, когда он слетел со ступеней крыльца Таисиного общежития, увели его в противоположную сторону — и он спутал свое общежитие с женским. Ух каким холодом веет от луны, забравшейся на плоскую крышу клуба, в рассеянном ее свете вся кровля словно покрыта инеем.

Тротуар больше не качался у него под ногами, как лодка на волнах, и голова не так уже раскалывалась, но сообразить толком, что с ним сегодня произошло, Симон все еще не мог. Ясно ему было одно: если даже удастся перебежать от одного деревца к другому и удержаться за него, все равно он не доберется к себе, если прежде где-нибудь хоть капельку не поспит.

Холодную скамью под висячими ветвями дерева, которую Симон не так давно покинул, сплошь залило холодной росой, а на нем, Симоне, была всего лишь тонкая рубашка.

Эти девчата, которые выставили его на улицу и заперли дверь на засов, наверняка могут подумать, что он пьян. На самом деле он пьян лишь капельку — и вот доказательство: он отлично помнит, что в клубе сегодня показывали кино, картина из двух серий. Ну, конечно. Коль скоро сегодня было кино, то он еще сможет застать киномеханика в клубе. Он почти всегда остается там на ночь.

Покуда Симон Фрейдин переходил мостовую, устремившись к клубу, его отклонило довольно далеко в сторону.

Вдоль другого тротуара тоже тянулись молодые березки, но Симон уже не прибегал к их помощи. Чтобы не терять равновесия, он просто широко раскидывал руки.

На дверях клуба висел замок. Выходит, не ночует он тут сегодня, этот киномеханик. Под рукой оказалась дощечка, Симон вытащил из нее гвоздь, но он был слишком тонок и не годился для того, чтобы открыть им замок. В поисках более подходящего гвоздя Симон забрел во двор. Из стены под одним из окон торчал крупный гвоздь. Симон, промучившись, вытащил его, не вполне уверенный, что гвоздь подойдет. На всякий случай проверил, нельзя ли открыть окно. Если потянуть на себя хорошенько, оно наверняка подастся. При этом, возможно, полетело бы стекло. Но это его, наверное, не остановило бы, не поддайся ему легко другое окно.

Через несколько минут Фрейдин уже был внутри клуба. Тут было тепло и все тонуло в лунном свете.

Как неопытный наездник, первый раз в жизни пытающийся забраться на спину неоседланной лошади, Симон несколько раз закидывал ногу на край сцены и каждый раз сваливался назад в зрительный зал, покуда не удалось ему наконец туда забраться.

Уже лежа на куче декораций, покрытой скатертью, которую стащил со стола, Симон наткнулся взглядом на открытое пианино в углу сцены. На такое он спокойно смотреть не может. Не может он спокойно смотреть, когда пианино стоит открытым, Как бы ни качался пол у него под ногами и как бы ни плыло все у него перед глазами, он должен туда добраться и опустить крышку.

Когда Симон добрался до пианино, оно его уже не отпустило. Пальцы пробежались по клавишам. Не успев закончить одну песню, он начинал играть другую, третью, распевая при этом во весь голос.

С улицы несколько раз стучали и в дверь, и в окна, но Фрейдин не слышал.

Он играл и пел, а посреди одной веселой песни вдруг расплакался и не мог успокоиться. Ему казалось, что никогда в жизни он еще так горько не плакал…

Был уже ясный день, когда Фрейдин проснулся и неожиданно увидел, что лежит на железной койке в просторной комнате с зарешеченными окнами.

После того как Симона продержали в милиции несколько суток за то, что ночью ворвался в женское общежитие, и за то, что залез через окно в клуб и громкой игрой на пианино и пением, слышным на ближайших улицах, не давал людям спать, его поведение обсуждалось и в комсомольской ячейке. Его чуть не исключили из комсомола.

Но против того, чтобы вынести ему строгий выговор, никто руки не поднял.

Вскоре о нем появилась заметка в республиканской комсомольской газете, той самой газете, где не один раз уже публиковались его стихи.

Подписана эта заметка была всего лишь одной буквой — буквой «Т». И как ни ясно ему было, что заметку написала Таисия, верить в это Симону все же не хотелось. В конечном счете он ничем ее не обидел, чтобы она так поступила с ним! И зачем ей нужно было припутывать сюда Ханеле? Разве он кого-нибудь обманул, разве скрывал, что у него есть жена и ребенок, выдавал себя за холостяка и морочил девушкам головы? Во всяком случае ей, Таисии, не в чем его упрекать. Не его вина, если любовь их так кончилась. Но любви их он не осквернил ничем, за что бы Таисии стоило обойтись с ним так некрасиво и нечестно. Симону трудно было поверить в это еще и потому, что, коль скоро Таисия не хотела, чтобы знали, кто написал заметку, она вряд ли стала бы так подписываться. Выбрала бы другую букву, такую, какой нет ни в ее имени, ни в ее фамилии. А может быть, подписалась так нарочно, пусть знает, что она о нем думает?