— Чайник, наверное, совсем остыл. Пойду посмотрю.

— Не надо…

— Ты ничего не поел. Даже не попробовал.

— Я не голоден.

— Хотя бы стакан чаю…

— Не надо… Спасибо…

Но бутылку водки, оказавшуюся тут же в ее руках, он не отобрал и не помешал Тае снова налить оба стаканчика до краев.

— Я жду.

Но и чокнувшись с ней, Симон вновь услышал, что она ждет, и не мог взять в толк, почему она поставила стаканчик на стол и так странно смотрит на него. Чего она ждет?

— Я жду от тебя тоста. Если не ошибаюсь, теперь твоя очередь сказать тост.

Предупреди его Таисия заранее, что ждет от него тоста, в коем надеется услышать нечто для себя важное, он уж как-нибудь придумал хотя бы четыре рифмованные строки. Но в эту минуту поэтическое вдохновение изменило ему, и Симон не нашел ничего лучшего, как выпить за их знакомство.

— За это, Сенечка, мы уже пили.

— Ах да. — И его беспечный и громкий, как у мальчишки, смех прозвенел в комнате. — Так давай, Таинька, выпьем за наше здоровье.

— Это не тост.

— Почему?

— Потому что так говорят все.

— Может быть, ты и права.

Как странно! Он, который всегда был так скор на выдумки, никак не мог в эту минуту придумать ничего путного, чего бы до него Таисия ни от кого не слышала.

— Разве тебе нечего мне сказать?

— Почему? Мне многое хочется сказать тебе и пожелать.

— Так скажи.

— Я пью за твое счастье.

— А я выпью за наше счастье. Не возражаешь?

Как он сразу не догадался, какого тоста ждет от него Тая, когда по второму разу наполнила рюмки. Но Симон еще не мог позволить себе того же. Позволь он еще и показать как-то, что тост этот преждевременен, она обвинила бы во всем не себя, а его, одного только его. И в самом деле: почему он скрывал, что у него есть жена и ребенок? Да, он с умыслом, дабы держать на расстоянии тех, кто попытался бы заманить его в свои сети, не разошелся до сих пор с Ханеле. Для него это было броней, защищавшей его от опасных девичьих взглядов. Почему же он не прикрылся этим панцирем от Таи, не обошелся с ней, как с другими? Возможно, ему казалось, что со временем она станет его избранницей. Ведь не случайно, вероятно, он с самого начала выделил ее среди других, среди тех, кто моложе и краше, чем она. Не потому ли, что с первой же встречи почувствовал в Таисии заботливость и преданность матери. Этим она притягивала его и с каждым днем все более отдаляла от Ханеле, иногда даже заслоняла собой сына. И, словно подслушав, о чем думает Симон, Таисия, отодвинув в сторону опорожненный стаканчик, одним духом выпалила:

— Почему ты вернул комнату? — И прежде чем он успел сообразить, откуда ей это известно, Симон вновь услышал ее приглушенный голос: — Почему она не приехала к тебе?

Ответа, как понимал Фрейдин, не требовалось. Быть может, Таисия постаралась уже все о нем выведать. Наверное, у кого-нибудь из его бригады. Но там ведь никто не знает, что произошло между ним и женой. Даже секретарю комсомольского бюро он не все рассказал. Отказываясь от комнаты, он сетовал на то, что ребенок у них слишком слаб и врачи запрещают жене везти его сюда. При этом приплел еще что-то. В бригаде никого это не интересовало настолько, чтобы ему не верили или воспринимали сказанное иначе. Удивлялись, как можно на столь долгий срок отпускать от себя такого молодого, красивого и статного мужа, как Фрейдин. Симон, правда, пока не давал повода думать, что его жене следовало опасаться этого. Никто не замечал, чтобы он вел себя недостойно. Даже в те дни, когда у него была отдельная комната. Когда все это, уже потом, когда она ближе познакомилась с Фрейдиным, дошло до Таисии, она решила, что ведет он себя так либо от большой любви, либо от большого разочарования. И может случиться, что самый красивый и самый достойный мужчина останется одиноким. Потому и хотела сегодня все у него выяснить и затем не морочить себе голову зря и понапрасну. Ей не девятнадцать или двадцать, чтобы можно было откладывать на потом. И поскольку Симон не отвечал, Таисия сама принялась выяснять для себя вслух:

— Может, кто оговорил тебя перед ней — и она поэтому не желает приезжать? — И тут же Таисия отвергла такую догадку: — Будь так, она не просто примчалась бы к тебе, а прилетела бы на крыльях. Предположим, что… — Но и вторая догадка, которую только что позволила себе Таисия, будто жена Симона за время разлуки влюбилась в другого, тоже показалась Таисии такой нелепой, что она не стала даже высказывать ее вслух. Вместо этого у нее вырвалось, но уже куда тише: — Был бы ты моим мужем…

Симон выдержал паузу и, не сводя с Таи любопытного взгляда, спросил почти деловито:

— И что тогда?

— Что тогда, хочешь знать? — Она поднялась и подошла к окну. Дым от тлеющего террикона за поселком так закоптил луну, что ее было едва видно среди густо усеявших небо звезд.

Симон несколько раз прошелся по комнате и тоже остановился возле окна с вышитыми занавесками.

— Так что было бы, Таинька, будь я твоим мужем?

— А зачем тебе знать? Тебя что, это сильно волнует?

— Все же интересно.

— Она у тебя, видно, дурочка.

— Кто?

— Кто? Твоя жена. На ее месте я бы тебя ввек от себя не отпустила.

— Привязала бы к себе? Чем?

— Чем? — Она быстро обернулась к нему и обвила руками его шею, чуть не повиснув на ней. — Вот попробуй вырвись.

Но Симону не хотелось освобождаться из кольца ее сильных рук.

Покоряясь, он пригнул ниже голову, ловя взгляд ее затуманенных и полузакрытых глаз, и вдруг припал к ее горячим губам.

Таисия отвернула пылающее лицо от Симона и легонько оттолкнула его от себя:

— Не надо. Ну, не надо… Ты ведь женатый… У тебя ведь жена.

Таисия говорила так, будто только сейчас случайно узнала об этом, упрекает его, не может простить ему, что он до сих пор морочил ей голову.

— Я был женат. У меня была жена. — Отвечая так, Симон как бы хотел сказать, что ничем перед ней не провинился. Если уж на то пошло, она ни о чем его и не спрашивала. Но Симон вовсе не хотел, чтобы Таисия истолковала его ответ так, будто, начиная с этой минуты, он дает ей право не отпускать его от себя ни на шаг. Поэтому поторопился добавить: — Но мы еще не развелись.

— Почему? Она не дает развода?

— А может быть, я не даю.

— Тогда, понятно, дело другое. Хочешь сказать, что все еще любишь ее.

— Не знаю. — И словно не был уверен, что до нее это дошло, повторил громче: — Не знаю. — Он прошел к столику, постоял недолго возле него и снова вернулся к окну. — Иногда мне кажется, — произнес Симон так глухо, будто делился этим лишь с самим собой, — что по-настоящему я никогда ее не любил. Но сына своего я очень люблю.

— Как его зовут?

— Даниель. Данечка. Он уже большой. Ему второй год.

— А ее как зовут?

— Ханеле. Хана.

— С чего у вас все началось? — И словно ему надобно было, чтобы она помогла ему подсказками, спросила: — Она тебе изменяла?

— Нет, она мне не изменяла. И я ей не изменял. Но мы с ней разные люди. Не знаю, поймешь ли ты. Мы с ней принадлежали к разным классам.

— Почему это я не пойму? Когда жила в деревне, ко мне сватался сын кулака. Тихий и красивый парень.

— Моя Ханеле — не дочь кулака.

— Нэпманша?

— Нет, она не из кулаков и не из нэпманов. Но мы с ней из разных классов. Чужие. Ну как тебе растолковать? Мы чужие по взглядам, по идеологии. Понимаешь…

И хотя Таисия постигала не все, она несколько раз, пока он ей все толковал, понимающе кивала, что должно было означать: тут и понимать-то особенно нечего. Все абсолютно ясно. И вывод, к коему в результате пришла, скрывать не стала, тут же выложила:

— Если так, то вы разведетесь.

— Вероятно.

С улицы донеслись голоса. Таисия опустила занавеску. И темнота в комнате стала почти непроглядной. Таисия вдруг спросила:

— А меня ты любишь? Стыдишься сказать об этом? А я, как видишь, не стыжусь. Все девчата на конвейере знают, что я тебя люблю.