— Знала бы ты, Таисинька, как мы голодны…
— Дать вам пока перекусить?
— Перебить аппетит? Э, нет! Столько терпели, потерпим еще немного. Как полагаете, Александр, Александр… Веньяминович? Склероз! — И, пропустив гостя в переднюю комнату, Вадим Тимофеевич спросил у жены: — Где же это Леня, Валентин? Насколько мне известно, рабочий класс не очень привержен к собраниям, заседаниям и совещаниям, как вы…
— Кто это, уточните, «вы»?
— Мастер, дорогая моя, уже не чистый пролетарий, а некая помесь — полупролетарий-полуинтеллигент… Во всяком случае, когда ни звоню, никогда не застаю тебя в цехе — то на заседании, то на совещании…
— Или в магазине.
— И конечно же забыла купить коньяк.
— Коньяк?
— Я вас предупреждал, — Вечеря обратился к Алику, смотревшему на него изумленными глазами, — что у меня очень отсталая семья. Подумать только — не знать, что нынешнее поколение пьет исключительно коньяк, и только «четыре звездочки»…
— Товарищ майор…
— Знаю, знаю, вы человек дисциплинированный, воспитанный, так сказать, в военном духе и будете пить все, что прикажут.
— Вадим Тимофеевич…
Таисия Андроновна вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, дав этим знать мужу, что ему незачем притворяться. Он может разговаривать с гостем, отбросив напускной шутливый тон.
Но двухкомнатная квартира была так построена, что как бы тихо ни говорили в дальней комнате, слышно на кухне. И Таисию Андроновну очень удивило, что беседа там продолжалась в том же тоне, что и прежде. Но она слишком хорошо знала своего Вадима, чтобы дать ввести себя в заблуждение и поверить, что без всякого умысла зазвал он к себе сына Веньямина Захарьевича, что просто пригласил его на обед. Уж не произошло ли что-нибудь между Вадимом и полковником? Мысль, что Вадим мог пригласить Алика с целью выведать у него что-то, была ей неприятна, и она заставила себя больше не думать об этом.
— Не представлял себе, что вы живете в такой квартире, — сказал Алик, когда Вадим Тимофеевич ввел его во вторую комнату с маленьким узким окошком и прикрепленными к стене добавочными батареями, от которых тянуло прохладной сыростью.
— Вы считали, видимо, что у нас уже все живут в новых домах.
— Нет, но…
— Как можно, хотите вы сказать, чтобы майор, бывший фронтовик, да к тому еще секретарь парткома, жил в квартире с темной кухней, без ванны, не имел хоть маленького кабинета. — Вечеря положил Алику на плечо руку и подвел к окошку, выходящему во двор: — Видите, в каких хибарах еще живут люди? Какое же право я имею требовать другую квартиру, когда люди, сами видите, еще живут в подвалах… Эх, черт побери! Переселить бы в подвалы эти, хоть ненадолго, кое-кого из тех, кто занял лучшие дома и никогда сюда не заглядывает!
— В наш дом во время войны попала бомба, — словно чувствуя себя виновным в том, что они живут в новом доме, произнес Алик.
— Кто говорит о таких, как Веньямин Захарьевич? Фронтовики заслужили, чтобы их поселили в дворцах. Я говорю о тех, кто настроил замки с башенками на крышах, украсил дома затейливыми балконами, лоджиями, галереями, мраморными воротами и еще черт знает чем. А к чему понадобилось строить подземные дворцы вместо обыкновенных станций метро, как это делают сейчас? Строить под землей дворцы, когда люди еще живут в подвалах! Рассказывают, что, когда директор какого-то нашего не очень большого завода ввел к себе в кабинет иностранного предпринимателя и спросил, нравится ли ему кабинет, обстановка, тот ответил: «На наших предприятиях вы таких роскошных кабинетов не встретите. Нам, когда мы строим, приходится выкладывать деньги из своего кармана. Вы же строите не за свой счет — почему вам не позволить себе такую роскошь?» Нет, не все, видимо, поняли, какое значение для нашей страны и для всего мира, да, для всего мира, имеют последние постановления нашей партии.
Алик смотрел на Вадима Тимофеевича широко раскрытыми глазами — никто еще никогда с ним так не говорил. Когда он, бывало, перелистывая в отцовском кабинете тома энциклопедии, натыкался на биографии революционных деятелей, писателей, путешественников, военных, ученых, ставших знаменитыми в возрасте двадцати с лишним лет, ему как-то никогда не верилось, что он уже достиг восемнадцати… Всякий раз казалось, что между ним и ими разница в возрасте так велика, что ему еще пока рано над чем-нибудь задумываться. И вот он сегодня впервые почувствовал себя восемнадцатилетним. Вадим Тимофеевич вдобавок подчеркнул это своим вопросом:
— Вы согласны?
С нескрываемым оживлением Алик ответил:
— Конечно, но не во всем…
— Любопытно!..
— У нас в классе был ученик — Егозин, Сережа Егозин…
— Перейдете, быть может, сюда, — послышался из соседней комнаты голос Таисии Андроновны, — обед на столе!
Во время обеда Таисия Андроновна обратилась к Алику:
— Простите меня, пожалуйста, я перебила вас. Вы, кажется, хотели что-то рассказать о каком-то ученике из вашего класса…
— О Сереже Егозине? — Алик на мгновение задумался. — Вот скажите, правильно, что такие, как Борис Логунов, настоящий москвич, живет в коммунальной квартире, да еще в плохой комнате, а Егозины, приехавшие в Москву только после войны, живут в отдельной квартире со всеми удобствами?.. За что это им полагается?
— Кому — «им»? — спросила Таисия Андроновна.
— Ну, тем, что наехали в Москву во время войны, после войны… Поселились в подвалах, в бараках, а теперь получают квартиры в первую очередь.
— А кому, например, вы предложили бы давать новую квартиру в первую очередь?
— Кому? Москвичам, конечно. Борька Логунов родился в Москве — ему и полагается квартира в первую очередь. Почему вы должны жить в плохой квартире, а Егозин…
— Мы тоже не москвичи. До войны жили в Комсомольске-на-Амуре…
Из ее светлых глаз вдруг исчезла мягкая, добродушная улыбка. Вспомнился разговор на даче Сиверов, когда Бронислава Сауловна, внеся из кухни блюдо фаршированной рыбы, заявила Веньямину Захарьевичу: «Ты, в конце концов, заслужил, чтобы твой сын не потерял зря два-три года…» Тогда Таисии Андроновне показалось, что Алику были неприятны эти слова. Она заметила, как недовольно передернул он плечами. Выясняется, что он, как и его мать, делает между людьми различия…
— Мы не уроженцы Москвы, — повторила Таисия Андроновна, оглянувшись на Вадима, как бы нуждаясь в его подтверждении. Ее удивляло упрямое молчание мужа, его желание создать впечатление, будто он увлечен едой. Позднее она, разумеется, сделает Вадиму выговор за то, что пригласил к обеду человека, не предупредив ее. Но зачем пригласил, она не спросит — привыкла, что Вадим ей сам все рассказывает.
— Где же так поздно наши народники? — спросил вдруг Вадим Тимофеевич, не замечая укоризненного взгляда жены и не видя, как гость опустил голову.
— Это он в шутку так называет наших сыновей.
— Почему в шутку? И вообще, к чему тут оправдываться? Я, кажется, никого этим не обидел… Почему мне нельзя называть народниками тех, кто покидает кабинеты, квартиры с ванной, с горячей водой и отправляется в тайгу, в тундру, на шахты? Наши Валентин и Леня, закончив школу, пошли работать на завод не ради стажа, как ты знаешь…
Так вот зачем Вадим пригласил к себе сына Веньямина Захарьевича — хочет познакомить его с Валентином и Леней. Полковник, видимо, попросил об этом. И перед Таисией Андроновной уже совсем в ином свете ожил разговор Вадима со своим шефом тогда, на даче, который он собирается, по-видимому, продолжить сейчас с его сыном.
— Мне кажется, Вадим, мы с тобой тогда не совсем верно поняли Веньямина Захарьевича. Мне представляется, что совсем иное имел он в виду, назвав тогда пришедшего молодого человека народником. Мне это, например, напомнило диспут в нашем полтавском детдоме в двадцать втором или двадцать третьем году. Назавтра, после диспута к нам пришли несколько мальчиков и девочек, просили принять их в детский дом — не хотят больше жить со своими родителями-нэпманами. Но не прошло и трех дней, как все эти мальчики и девочки вернулись по своим домам. Не понравились им наши горбушки, наше варево, не нравилось самим застилать постель, мыть полы, чистить картошку, работать в мастерских. Вот что Веньямин Захарьевич имел в виду, когда спросил пришедшего молодого человека, не народник ли он. Борисом, кажется, зовут того паренька?
