Когда все жаловались, Мейлах Рубинчик молчал. Кому, собственно, мог он предъявить претензии? Фашистам?

— Почему нас не мобилизовали? Всех, до единого!

— Кого? — отвечали ему старики. — Женщин и детишек?

— Уж, казалось бы, кто-кто, но мы-то хорошо знаем, что такое погром, резня… И ведь нашлись же люди, которые имели возможность эвакуироваться, а остались здесь. Не верили, что фашисты окажутся такими… Кто мог ждать этого, кто?

В сарае было темно и душно, как перед дождем. Время от времени люди через щели смотрели на звездное небо и тяжело вздыхали:

— Нет, не светает. Ночь тянется, как год. И день тоже. Доколе, господи! Сил больше нет…

Усталость давала себя знать. Постепенно все задремали, по-прежнему стоя. И сразу же раздался крик:

— На работу!

И так каждый раз. В один и тот же час, когда в небе было еще полно звезд, всех выгоняли из дому. Женщины несли на руках спящих детей, а те, кто помоложе, вели под руку стариков и больных. По обе стороны колонны шли немецкие караульные.

От темна до темна работали в поле: мужчины на лобогрейках, женщины вязали снопы, а дети пропалывали хлопковые поля. Младенцы лежали на земле; голодные, измученные от плача, они к концу дня затихали и смотрели заплаканными глазенками в далекое голубое небо.

Мейлах Рубинчик наравне со всеми покидал дом и до колхозного двора шел со всей колонной. Он вел под руку обессилевшую жену. Рядом шли его дочери и невестки с внуками. Возле колхозного двора он тихо прощался с ними и уходил к себе в столярную мастерскую. Ему было приказано работать по специальности. В степи евреи работали отдельно от русских соседей, но для Мейлаха было сделано исключение. Ему разрешили столярничать с Василием Терентьевым.

Василий Терентьев, человек уже пожилой, но еще крепкий, до войны держался в стороне от людей и был очень скуп на слово. Теперь его не узнать. Он старался каждого утешить, приободрить.

— Ну, чего слыхать? — этим вопросом он каждое утро встречал Мейлаха.

— Скверно, Василий, скверно! — отвечал Мейлах. — Сил больше нет… Но надо крепиться…

Среди лета, когда наливаются соками виноградники и цветет хлопок, в самую страдную пору, евреев вдруг перестали гонять на работу.

— Что бы это значило? — спрашивали люди друг у друга.

И каждый про себя высказывал предположения, одно другого страшнее.

В эти дни Мейлаху Рубинчику не давали покоя:

— Ведь вы же наш единственный посредник… Что говорят?

— Что говорит Василий?

Чем мог утешить их Мейлах? Он снова и снова повторял то, что слышал от Василия Терентьева:

— Похоже, что всех нас вывезут. Куда именно — трудно сказать. Ходят слухи, что аж в Польшу…

Одного только Мейлаха допустили к работе. Он и Василий получили приказ — привести в полный порядок возы, мажары, телеги и упряжь. Из этого они заключили, что собираются везти евреев. До сих пор Мейлах не переставал проклинать себя за то, что вынужден работать на гитлеровцев. Сейчас он утешал себя тем, что работает у них, но не на них. Он трудится для того, чтобы детям и слабосильным не пришлось тащиться пешком в такую даль.

Стояли знойные, солнечные дни. Земля трескалась от жары. Немцы, расквартированные в деревне, прятались в тени садов и прикладывали мокрые полотенца ко лбу. Рубинчик не чувствовал жары. Каждая минута была у него на счету. Еще до того как солнце выплывало из-за гор, он успевал надеть новые колеса на мажару и уже лез под другой воз, чтобы посмотреть, какая там требуется починка.

В одно такое утро Мейлах услыхал шум проехавшей машины. Все, кто был на колхозном дворе, разбежались. Стало совсем тихо.

И вдруг…

Мейлах не мог понять, что с ним произошло: то ли тело перестало слушаться, то ли земля его держит. Он не мог сдвинуться с места. Несколько минут лежал без движения под возом и смотрел, как из грузовика, остановившегося возле его сада, выпрыгнули вооруженные солдаты и стали выгонять людей из дому. Ему показалось, что он слышит крики своих внучат. И, будто сама земля его толкнула, Мейлах сорвался с места.

— Куда?! — остановил его Василий Терентьев. — Куда ты бежишь? Разве ты можешь чем-нибудь помочь?

— Куда их гонят, Василий?

Терентьев отвернулся и замолчал.

— Куда? Что они собираются с ними делать? — И седой как лунь Мейлах припал к плечу Василия.

Терентьев силой втолкнул Рубинчика в мастерскую, втащил его на чердак и там спрятал.

— И чтоб ни звука не слыхать было! Если не хочешь погубить и себя, и меня… Слышишь, Мейлах, ни звука…

Василий сошел вниз.

Мейлах лежал скрючившись, затаив дыхание. Он чувствовал на себе горячие лучи солнца, и тем не менее ему было страшно холодно. Зуб на зуб не попадал. Когда стихали крики, он слышал, как шумит рубанок. Мейлаху казалось, что рубанок ходит по его телу. Снова послышались крики.

— Прости меня, Зелда, простите меня, дорогие мои внуки и дочери, — тихо шептал Мейлах. — Простите меня, люди, за то, что я не с вами. Один бог знает, что не моя в том вина. Мужайтесь! Не теряйте надежды! Придет время, мы вернемся сюда.

Крики и вопли постепенно удалялись. Стало так тихо, что, если бы не рубанок Василия, можно было бы, казалось, услыхать, как шуршат стружками лучи солнца… Людей, по-видимому, уже увезли из деревни. Он остался здесь один. Вдруг послышались ружейные выстрелы и отчаянные крики.

Мейлах выскочил из своего укрытия и припал к окошку. Потом подбежал к противоположной стене, оторвал доску и, словно получив удар в грудь, отскочил. Но и с закрытыми глазами он видел баштан, по другую сторону которого сейчас убивали его внуков и дочерей…

Василий испугался, увидав его глаза. Он схватил Мейлаха за руку и стал уговаривать:

— Иди обратно! Сию минуту обратно!

— Пустите меня к Зелде! Ведь она меня ждет…

— Где? Кто ждет? Не узнаешь меня, Мейлах?

— А?

— Узнал? Ведь это же я, Василий.

— Василий? Ты? Всех?.. Василий?

Снова Мейлах лежал на чердаке и прислушивался к тишине, мертвой как на кладбище после похорон. Прошел час, может быть больше, а до сознания все еще не доходило, что же произошло. Еще сегодня утром, до ухода на работу, он видел свою Зелду, говорил с ней. Сегодня он держал на руках своих внуков, гладил их головки. Неужели он их больше не увидит? И кажется ему, что за время, которое он провел здесь, погиб весь мир. Что будет делать он один на всем свете?

Чтобы хоть на секунду остановить стремительный бег мыслей, он стал прислушиваться к взвизгиванию рубанка. И вдруг услыхал внизу шум. Кто-то назвал его имя. Это пришли за ним. Он слышал, как Василий ответил:

— Чего меня спрашивать? Откуда мне знать? Его сегодня здесь не было.

— Будем искать. И если найдем…

Затихло. Снова слышен шум рубанка. Сколько это будет продолжаться? Кончится когда-нибудь сегодняшний день?

— Во ист дер юде?[21]

Опять пришли за ним. Кричат на Василия. Он отвечает, как прежде:

— Почем я знаю, где он? Его сегодня здесь не было.

— Не скажешь где — расстреляем!

Мейлах слышит, как кто-то упал. Доносятся глухие удары. Это бьют Василия. Мейлаху хочется крикнуть: «Оставьте его! Вот я!» Но у него не ворочается язык, губы точно срослись.

Наконец становится тихо.

Снова Мейлах приник к окошку. Посреди улицы стоял Василий Терентьев, а против него с нацеленными винтовками — фашисты.

— Не стреляйте! Я здесь! Подождите, не стреляйте!

Взлохмаченный, с обезумевшими глазами, подбежал Мейлах к Василию и заслонил его собою.

Долговязый немецкий офицер ударил Мейлаха кулаком по голове и обратился к Василию:

— Ты прятал этого юде? Молчишь? А может быть, ты тоже юде, братья, а? Нет, обоих мы не расстреляем. Даю вам возможность самим определить, кто из вас должен быть расстрелян. Вы будете бороться. Кто победит, тому будет дарована жизнь. Победителей мы не убиваем.

Василий и Мейлах повернулись лицом друг к другу. Их взгляды встретились.