Взойдя на перрон, Уриэль остановился, ошеломленный. «Кто там крутится у вагона, не Лилия ли?» — подумал он, отходя как можно дальше в сторону от густой светлой пыли, снопами падавшей на него с ярко сияющего фонаря. Уриэль сделал единственно возможный вывод: видимо, дочь уступила матери, дозвонилась домой к декану, а может, и к самому ректору и узнала, что их не нужно просить отложить поездку отца. Никто никуда его не посылал, никто даже не знает, что он уезжает и куда уезжает.

Просто безумие предполагать, чтобы после разговора, какой Лилия имела с ним по телефону всего час назад, она пришла сюда и вновь завела тот же разговор в надежде все же упросить его, чтобы он уступил матери и отложил поездку на несколько дней. Как необдуманно было с его стороны скрыть свой отъезд и от дочери! От Лилии, знавшей, куда он в прошлом году, в свой юбилей, вдруг убежал в самый разгар веселья, бросив гостей почти на два часа, и потом помогавшей ему обзвонить чуть ли не все гостиницы города, чтобы узнать, не остановился ли где-нибудь Лесов, — от Лилии ему, конечно, не следовало скрывать, что он едет к этому самому Лесову и зачем едет сейчас к нему. Он едет к нему, чтобы Илья Савельевич простил его, он хочет вместе с ним отметить там первый год его, Уриэля, шестого десятка, истекающий через три дня. Как же он может отложить свою поездку на другой день? И зачем ему еще понадобилось выдумывать, что от конечной станции, куда доходит поезд, ему еще придется часа два лететь самолетом? Если бы Лилия знала все как есть, она наверняка не стала бы его отговаривать.

А теперь, после того как Лилия встретила здесь Риту, ему нечем оправдаться перед дочерью. Что бы он ни сказал ей, она уже не поверит ему, никогда. Она, конечно, встретилась тут с Ритой. А может быть, и Рита, как он, успела выскочить из светлой снежной пыли, сыплющейся и сыплющейся с фонарей на перрон?

Но женщина в коротком пальто и меховой шапочке была не Лилия. Уриэль увидел это еще прежде, чем из вагона вышел высокий военный и, взяв женщину под руку, стал прогуливаться с ней взад и вперед вдоль занавешенных, тускло освещенных окошек вагонов, и еще прежде, чем на несколько мгновений раньше на подножке того же вагона показалась Рита. И хотя Уриэль ринулся к ней и от радости чуть не подхватил ее на руки, все же радость его была уже наполовину омрачена.

Необходимость все время оглядываться Аншин принимал как наказание за то, что скрыл от дочери, куда и зачем едет. Рита, очевидно, заметила в нем эту перемену, и несколько минут, оставшиеся до отхода поезда, тянулись для нее неимоверно долго. Она не знала, чем заполнить их. В первый раз, кажется, она так ясно увидела, как порог между ними, о котором тогда утром напомнил ей Уриэль, превращается в высокую гору. Гора не исчезла и после того, как Уриэль вдруг остановился и сказал:

— Едем со мной.

Рита поняла, что не то он собирался ей сказать. Он это почувствовал по взгляду, каким она проводила его в дальний путь.

Все эти воспоминания, сопровождавшие Урия Гавриловича три дня, пока он томился в поезде, не отступили от него и потом, когда на занесенной снегом станции он пересел с поезда в переполненный автобус и, выйдя у реки, свернул в переулок, где жил Илья Савельевич Лесов.

Уриэль никогда не представлял себе, что воспоминания могут иметь над ним такую власть, чтобы ему пришлось столь сопротивляться им. Они все время отвлекают его от того, что ему сейчас предстоит, словно самое важное заключается не в том, зачем он сюда приехал, а в том, как он простился с Ритой на перроне. То воспоминание отталкивало от себя все, что мешало ему полностью овладеть Уриэлем. Оно не позволяло даже восстановить в памяти слова, заранее подготовленные, чтобы начать разговор с Лесовым, оно рассыпало и перемешало их все до одного.

А теплый огонек, светившийся в низеньком домике, все приближался…

Не доходя нескольких шагов до занесенного снегом дворика, Аншин задержался. Он все же должен вспомнить те несколько заранее подготовленных, продуманных и наизусть заученных слов. Он ведь пришел сюда не затем, чтобы отдаваться воспоминанию, словно с самого начала заключившему с ним договор не отступать, пока он не ответит, не означали ли его слова Рите на перроне: «Едем со мной», что он перестал видеть порог между ними как гору, через которую нельзя перейти. Но так же, как он не мог дать самому себе ответа тогда на перроне, не мог он ответить себе и теперь. И, будто почувствовав, что другого ответа им от него пока ждать нечего, все воспоминания, сопровождавшие его от самого дома, наконец оставили его в покое.

Но сколько Урий Гаврилович ни пытался потом восстановить слова, с которых должна начаться его встреча с Ильей Савельевичем, ничего уже не получилось. То ему казалось — слова совсем не те, то — что они звучат как-то по-другому. В конце концов он махнул на все рукой, как однажды, когда читал по бумажке свое заранее написанное выступление на районной профсоюзной конференции. В самой середине выступления он тогда почувствовал, что говорит какими-то чужими словами, хотя сам написал свою речь. Может быть, потому так показалось, что выступал он уже после того, что произошло с молодым рабочим металлургического завода. Уриэль сидел в передних рядах и видел, что председатель собрания растерялся, глядя, как молодой человек на трибуне ищет во всех карманах и не может найти заготовленную речь. И когда Уриэль, как, наверное, все в зале и в президиуме, уже был уверен, что оратор, не сказав ни слова, смущенно покинет трибуну, а председатель, сделав вид, что ничего особенного не произошло, предоставит слово следующему оратору, молодой рабочий махнул рукой и обратился к президиуму:

— Наверно, я забыл свое выступление дома. Ничего, если я буду говорить не по бумажке, а так?

О чем он тогда говорил, Уриэль не запомнил. Он запомнил только, что молодой человек долго не сходил с трибуны, что в зале стало странно тихо, а когда председатель напомнил оратору, что тот давно уже исчерпал свой регламент, из зала закричали: «Продлить ему время!» После его выступления никто не предложил сделать перерыв. Уриэлю показалось, что выступавшие позже словно бы стеснялись вытаскивать из карманов заранее написанные выступления и что некоторые заглядывали в свои бумажки, только когда надо было назвать какую-нибудь цифру.

С ним, Урием Гавриловичем Аншиным, происходит сейчас, собственно, то же самое, что на том собрании, когда он в середине выступления перестал пользоваться заготовленной речью. Видимо, он подобрал для предстоящего разговора с Лесовым не самые нужные и подходящие слова, если не может восстановить их в памяти. Заранее приготовить, что сказать, можно, видимо, всегда, но не всегда удается заранее найти соответствующие слова. Подходящие слова, если только есть что сказать, сами приходят в свое время.

Почему вдруг у него возникло чувство, будто он не сам приехал сюда сегодня, а кто-то другой привел его, и будто этот другой все время следует за ним, как конвоир, ведущий обвиняемого на суд? Единственное, чем он, Уриэль, мог бы защищаться на таком суде, — это тем, что он не только обвиняемый, но и сам свой собственный конвоир. Но он не просит за это снисхождения, как не просит себе снисхождения ни за то, что два дня подряд бегал тогда на вокзал, обошел все гостиницы б городе, продолжал писать сюда письма, не получая на них ответа, ни за то, что он теперь здесь, а не среди гостей, собравшихся в этот час у него в доме на его день рождения…

С чувством человека, который привел самого себя на суд и, чтобы освободиться наконец от невыносимой тяжести, мучающей его, готов безропотно принять самый суровый приговор, Урий Гаврилович Аншин вошел в заснеженный дворик и постучал в дверь.

— Кто там? — услышал Уриэль за дверью заспанный голос после того, как постучал во второй раз, уже увереннее и сильнее. — Открыто ведь.

Урий Гаврилович уже и сам вспомнил: Илья Савельевич, подобно многим другим в городке, живущим в отдельных домах, запирался изнутри только на ночь. Днем и вечером двери были открыты. Во всяком случае он, Уриэль, не помнит, чтобы ему когда-либо приходилось стучаться к Лесову.