Желание на время исчезнуть в самый день юбилея возникло у него после того, как он случайно подслушал разговор Меры с сестрой. Они пересчитывали, кто останется внакладе: хозяева или гости. И когда ее сестра сказала, что на юбилеях следовало бы завести то же, что на свадьбах, — вместо подарков подносить деньги в заклеенных конвертах, и пусть виновник торжества сам купит себе, что ему нравится, — Мера тут же, не сходя с места, рассчитала, кто что может принести и сколько все это примерно будет стоить, тем более что среди приглашенных ею гостей есть такие, которые могут достать то, чего без знакомства теперь нипочем не раздобудешь. Наверно, в зависимости от того, кто что может принести, Мера и составляла список гостей. Некоторых из них Уриэль, кажется, вообще не знал. А когда обсуждали, кого пригласить из института, где он работает, главным для Меры, кажется, было, кто какую занимает должность.

Наконец настало семнадцатое ноября, когда он без особого желания надел черный репсовый костюм и новую нейлоновую рубашку с пестрым галстуком, натянул на ноги уже наполовину пересохшие от долгого хранения в шкафу ненадеванные лакированные туфли и встал у дверей встречать гостей. Мера, в коротком платье с открытой шеей, выглядела еще очень моложавой, и, если не присматриваться чересчур пристально к мелким морщинкам на верхней губе и вокруг глаз, она могла бы в первую минуту сойти за его дочь. Вместе с моложавостью она сохранила еще многое от былой красоты, на которую заглядывались и, как она его уверяет, заглядываются до сих пор, хотя сам он давно уже к ней равнодушен. Однако его ничуть не удивляет, что он с первого же дня знакомства влюбился в нее и ни тогда, ни через годы не заметил, что в ослепительной улыбке ее маленького ротика и в пламени больших черных глаз есть что-то не внутренне ей присущее, а чуждое, словно взятое взаймы, и этим ее красота отличается от красоты Риты.

Еще не все гости собрались, когда Уриэль понял, что, как тесно ни усаживайся, места на всех не хватит. Он отозвал Меру в сторону и тихо спросил, не лучше ли заблаговременно накрыть еще один стол в соседней комнате.

— Хочешь опозорить меня перед людьми, чтобы меня потом склоняли? — остановила она его, улыбаясь своим маленьким ротиком, который он, сам не зная почему, особенно невзлюбил. — Как можно впускать людей в комнату с голыми стенами — ни одной картины, ни ковра, ни даже приличной люстры? А все из-за тебя. Тебе ведь, говоришь, ничего не надо… И кого ты собираешься там посадить? Разве что самого себя?

Она сама не знала, до какой степени угадала! Сделай он так — наверняка освободил бы кое-кого от необходимости говорить в глаза одно, а еще не закрыв за собой дверь — совсем другое.

Когда потушили свет и сестра Меры, Ада Аркадьевна, простоявшая весь вечер, как швейцар, у входа, принимая подарки и превращая ими боковую комнату в нечто похожее на комиссионный магазин, внесла на подносе большой круглый торт с пятьюдесятью вставленными в него разноцветными зажженными свечками, сквозь шум и рукоплескания прорвался телефонный звонок.

Кто-то из гостей, сидевших ближе к двери, снял трубку.

— Нет, нет, не Урий Гаврилович. Позвать Урия Гавриловича? Сейчас.

— Спросите, будьте любезны: кто его зовет? — обратилась Мера к гостю, стоявшему с трубкой в руке. — Мужчина? Скажите ему, пожалуйста, чтобы он позвонил завтра. Урий Гаврилович сейчас, мол, очень занят. Подождите, я сама скажу.

Но Уриэль опередил ее. Он уже успел выбраться из жуткой тесноты за столом и отобрал у Меры трубку.

— Кто говорит?.. Кто? — громче переспросил Уриэль. — Лесов? Илья Савельевич? Спасибо, дорогой. Большое спасибо! Да, пятьдесят. Откуда вы звоните? Что? Отсюда?

Мера мигнула мужу, чтобы он прикрыл трубку ладонью, и спросила:

— Кто это звонит?

— Мой знакомый шахтер. — И, убрав ладонь с трубки, крикнул: — Где вы? Только что приехали?

— И не думай приглашать его сегодня сюда. Пригласи на завтра. Сам видишь — повернуться негде. А еще лучше — на послезавтра… Да, на послезавтра.

— Илья Савельевич, — растерянно, потухшим голосом спросил Уриэль, — на сколько вы собираетесь задержаться у нас в городе? Послезавтра вы могли бы прийти к нам?

— Извините, что помешал вам… — И, еще раз поздравив Уриэля с пятидесятилетием, Лесов положил трубку.

Аншин вернулся к столу и, как и раньше, не перебивая, выслушивал гостей, предлагавших тосты и перечислявших все новые и новые прекрасные черты, открытые ими в нем, черты, которых даже сам Уриэль до нынешнего вечера не знал за собой. Он, как и раньше, поднимал свой позолоченный бокал с вином каждый раз, когда пили за него.

И вдруг, словно кто-то выдернул из-под него скамейку, Уриэль схватился обеими руками за стол, втянул голову в плечи и, кроме трепетных огоньков мерцающих свечек, напомнивших ему в этот миг поминальные свечи, больше ничего перед собой не видел. Один из гостей, сидевших напротив, своим звучным голосом заглушил шелестящее потрескивание горящих свечек, но какие еще чудесные черты открыл в нем этот гость, Уриэль уже не слышал.

Яркий свет вновь зажженной люстры и бра на стенах еще больше удалил Уриэля от праздничного шума вокруг него. Совсем удалиться от всего ему было некуда. Стоило чуть пониже опустить веки — и он увидел, как Илья Савельевич мечется по ноябрьским заснеженным улицам с узелком в руке. Уриэль почти уверен, что в узелке завернут самовар, и не электрический, а обычный, который кипятят углями. Если Лесов все одиннадцать месяцев, пока его тут не было, помнил, что сегодня Уриэлю исполняется пятьдесят лет, то, конечно, не забыл, как однажды Уриэль, заскочив с мороза в шахтный буфет, где подавали горячий чай из настоящего самовара, сказал ему, Лесову, что уже не помнит, когда последний раз пил чай из настоящего самовара, и, если бы найти самоварчик, он уплатил бы за него, сколько бы ни попросили.

Это все еще говорит тот же гость или уже другой обращается к нему? Какие же черты, неизвестные самому Уриэлю, отыскал он в нем? Неужели здесь за столом так и не найдется ни одного, кто поднялся бы и хлопнул дверью, как наверняка сделала бы Рита? Чем бы он оправдывался и смог ли оправдаться бы перед ней? Тем, что забыл сказать жене, когда она вместе со своей сестрой размеряла и перемеряла скамейки, чтобы они имели в виду еще одного человека? Или он просто не ожидал, что Лесов всерьез примет приглашение, сделанное ему по телефону чуть ли не год назад? Или тем, что совершенно не полагал, чтобы тот ради него трясся в поезде трое суток сюда и столько же обратно? Тем более что, благодаря за приглашение, Лесов заметил, что не может обещать наверняка, поскольку с нового года опять выходит на работу.

Значит, Илья Савельевич ради него все бросил и притащился из такой дали. Кажется, сам Уриэль сейчас стукнет кулаком по столу и во всю мочь крикнет: «Зачем вы делаете вид, будто ничего не видели и не слышали?! Как после того, что здесь сейчас произошло, после того, как я захлопнул дверь перед человеком, которого пригласил к себе самым первым, как лучшего и самого дорогого гостя, — как после этого вы можете сидеть со мной за одним столом?»

«А ты сам? Как мог ты, после того как Лесов попросил извинения, что своим звонком помешал твоему празднику, — как мог ты вернуться обратно за стол и еще допустить, чтобы гости опять начали перечислять твои прекрасные черты, выдуманные сегодня тебе в угоду? Как вообще тебе пришло в голову спросить, сколько он собирается пробыть здесь, когда ты знаешь, что никого, кроме тебя, у него тут нет, что приехал он только поздравить тебя, и если он лишь ради твоего юбилея отпросился с работы, то ясно, что с первым же поездом он вернется домой?!»

Уриэль был не вполне уверен, не произнес ли он всего этого вслух, как с ним иногда случается, когда он в чем-то обвиняет себя. Но гости были так увлечены разговором, который завязался между ними и к нему, Аншину, не имел уже никакого отношения, и так занялись блюдами, то и дело подаваемыми на стол, что, даже если он и сказал что-то вслух, никто его не услышал.