Василий Капитонович свирепо глянул на жену, дескать, нечего ждать от бабы умных речей.

— Чуток бы пораньше тебе прийти.

— Не своя воля, в плену был.

— Жисть-то крепко помолола тебя в жерновах.

— Чудом живой остался: в скольких лагерях перебывал, в шахте тележки с углем возил. Был бы послабже здоровьем — каюк, слабых немцы убирали. — Кашель встряхнул Егора.

— Письмецо-то нельзя было переслать? — спросила Анфиса Григорьевна.

— Ну какое письмецо, если загнали, куда ворон костей не носил? — ответил за сына Василий Капитонович. — Хватит глаголить, чай, с дороги человек, голоден. Здесь соберем или на кухне?

— Подьте на кухню, я лягу. О-ой! Хошь бы мне-то встать на ноги.

Василий Капитонович достал грузди, холодную баранину, краюху хлеба, поставил на косник[6] бутылку с крепким домашним питьем, напоминавшим по цвету керосин.

— Ладно, сын, как бы дело ни было, со встречей! — сказал он, прихлопывая Егора по плечу. — Да закусывай, тебе после казенных харчей надо поправляться.

— Вы-то тут как жили?

— Тоже нечем похвастать: худое — охапками, хорошее — щепотью. Мельницу нынче весной снесло.

— Совсем?

— А целиком так и угнало до Портомоев. Лопатин отдал мне ее на дрова, лежит на берегу, разобранная по бревнышку, ужо посмотришь.

— Кто еще пришел с фронта?

— Андрей Карпухин да Игнат Огурцов. Считай, вся деревня осталась вдовая, — сообщил Василий Капитонович. — Да-а, поторопилась Настасья, сейчас бы жить да радоваться. Каюсь, старый дурак, надо было ее стреножить как следует. Сынишке твоему, Шурику, четвертый годок.

— Мой?

— А то чей? Днем прибежит сюда, увидишь.

Егор поморщился, как от головной боли, глаза налились тоской, отечность под ними набрякла, и видно было, хотелось ему заплакать, а слезы не шли: перегорело все у него внутри.

— Столько всего вытерпеть — и на тебе! — закашлялся, придавил кулаками край коеника. — Овчарками травили, прикладами колошматили, как собаку…

Василий Капитонович слушал сына, и у самого сжималось сердце от жалости: что сделали, изверги, из здорового парня?! Как вымолоченный сноп, силы — с воробья, много ли выпил — опьянел. Вот какая довелась встреча: то ли радоваться, то ли горевать.

— Ваньке век не прощу! — скрипел зубами Егор.

— Нагадил тебе дружок. Батька такой же подлец был, ударил тогда меня под коленки своим колхозом, думал свалить, а сам вперед в землю пошел. Теперь этот отравляет жисть. — Василий Капитонович угрюмо сверлил глазами переборку.

Шаркая валенками, на кухню вошла Анфиса Григорьевна, присела возле сына.

— Наплюй, расстраиваться-то. Было бы здоровье, все уладится. У тебя внутри нехорошо сипит, надо молочка согреть — оно и смягчит.

— Мама, мне кажется, мы не виделись сто лет. Душой устал. Вот закрою глаза, и страшно делается, будто все еще там.

— Егор пытался подцепить груздь, вилка дробно стучала по краю тарелки. Василий Капитонович уставился неподвижным взглядом на желтый язычок лампового огня, рыхлое, как подтаявший наст, лицо, казалось, выражало бесстрастие. А его не отпускали думы, он еще не знал, что необходимо предпринять, чтобы вернуть семье прежнюю устроенность.

— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, — сказал он, тяжело распрямляясь.

— Егор, ложился бы на батькину кровать, — посоветовала Анфиса Григорьевна.

— Вшей насорю, мне на полу постелите. Баню завтра надо истопить.

— Истопим.

До утра Василий Капитонович бодрствовал в своей комнатке, отгороженной переборкой. Опустив ноги на прохладные половицы, тискал пальцами виски. Разные складывались мысли: то представлялось, как Настя с Шуриком вернутся в дом, то предполагал женить Егора другой раз, невесты найдутся.

Василий Капитонович подходил к окну, посматривал в глухую темноту, словно там, за вспотевшими стеклами, были скрыты все утешения от вопросов, мучивших его.

Егора всю ночь колотил кашель, спал беспокойно, бормотал, скрипел зубами.

— Вижу, всю ночь свет у Коршуновых. Меня самою сумление взяло, как проснулась, побежала к Кузьмовне, та и сообчила.

Захлопнулась дверь за Федулихой, осталась в избе обморочная тишина. Стук ходиков падал пудовой тяжестью. Настя подождала немного, приходя в себя, накинула платок и с какой-то безотчетностью, подчиняясь только чувству, вышла из дому. Она не собиралась оправдываться перед Егором, но хотела тотчас же увидеть его. Деревня затаенно следила за ней, сквозь стекла окон расплывчато проступали лица. Мелкий дождик-ситничек туманил улицу.

Егор встретил на пороге крыльца. Приподнимая плечами наброшенную на плечи фуфайку, он с враждебной неподвижностью сутулился в открытых дверях. Настя едва не вскрикнула: перед ней стоял не тот Егор, каким она хранила его в памяти, а совсем другой, будто подменили. Рядом с ним, искалеченным войной, изможденным, ей стыдно стало за свою здоровую красоту.

— Здравствуй, — тихо вымолвила она.

Не шевельнул стиснутыми, бескровными губами, гневно накалились прожилки в глазах, и шрам на лбу вздулся красным рубцом. Страшная пытка. Лучше бы закричал, изругал, ударил. Он безмолвно закрыл дверь.

Будто придерживая себя, Настя прижала к груди кулаки, больно вдавив ногти в ладони. Не помнила, как шла обратно. Совершенно не раздумывая, не взвешивая, одним сердцем решила уйти из Шумилина, да и не могла она найти другого примирения со своей совестью. Неизбывный грех перед Егором, перед сыном, перед всеми людьми.

Когда одела Шурика и завязала в узел кое-какое барахло, Иван спросил:

— Уходишь?

— В Потрусово. Не могу здесь оставаться, Ваня.

Ему давно пора было на работу, а он сидел как прикованный к лавке. Долго и бережно подбирал в цигарку табак с ладони и вдруг рассыпал его, смял бумажку. Он еще не мог сразу разобраться во всем, осознать происшедшее.

Пусто стало в обжитой уже избе. Пусто стало в груди, словно выпустили из нее весь воздух, тоска сосала сердце. Невыносимо было находиться в этих немых стенах. Позабыв запереть дом, Иван пошел в Ильинское. За гумнами остановился, отыскал глазами на савинской дороге Настю и Шурика и, словно спохватившись, пустился напрямик через поскотину вслед за ними. Наверное, это было нелепо — он сам чувствовал, что разговор будет напрасным; не остановить, не повернуть ее в такой момент, но все прибавлял шаг, почти бежал. Догнал их в поле.

Заметив его, Настя испуганно замерла на месте, прижала к себе Шурика, будто ожидала чего-то ужасного.

— Настя, погоди! Нам надо решить, как же быть дальше? — сдерживая сбившееся дыхание, сказал Иван. — Ты должна ответить определенно: либо Егор, либо я. Тогда вернемся домой.

— Я же сказала, что не могу остаться в Шумилине. Тебе проще, а попробуй встать на мое место? Буду жить у тетки. Подумать только, как все получилось! Господи! — Слезы крупно покатились по ее щекам, закусила губы. — Не дадут нам с тобой житья Коршуновы.

— Не бойся, никому не позволю обидеть тебя. Только останься!

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы из-за меня были неприятности, мне бы совсем надо уехать куда-то. Просто не знаю, что ответить тебе сейчас. Не обессудь, Ваня. Прощай!

Иван хотел взять у нее узел и проводить — тоже отказалась. Повела за руку присмиревшего Шурика. Поднялись на верхотинку, свернули к лесу, будто бы потоптались на месте и скрылись в серой измороси.

Неприкаянно одинокой душе в голом осеннем поле, где лишь низко летящие вороны лениво качают мокрыми крыльями. Иван надвинул на лоб кепку. Защипало в носу, болью свело лицо.

Давно не было такого оживления в Шумилине. Около Евсеночкиной клети собралась вся деревня: выдавали зерно на трудодни, не какие-нибудь фуражные остатки, а чистую рожь. Ребятишки возбужденно сновали среди взрослых. Бабы, поджидая очереди, переминались с пустыми мешками под мышками, толковали про Настю. Евстолья Куликова, как всегда, присочиняла невесть от кого услышанные подробности: