— Егор-то ей прямо в лицо плюнул. Иди, говорит, туда, отколь пришла. И правильно сделал.

— А мальчишонку-то не повидал? Тот, поди, и не знает, что батька вернулся.

— Иван тоже не дурак, взял да и выпроводил.

— Сама она ушла.

— Полно-ка!

— Все-таки жалко Настёнку. Кабы знала, что Егор живой, другое дело.

— Больно-то руки расшинеривать на мужиков тоже нечего! Так ей и надо! — с беспощадностью судила Евстолья.

Подъехал Лопатин, весело поздоровался, приглаживая жесткие усы:

— С праздником, товарищи!

— Спасибо, Степан Никанорович.

— Практически, заработали.

Заработали они, конечно, больше, не по триста граммов на трудодень, но и это казалось много по сравнению с прошлыми годами, когда, случалось, и совсем ничего не выдавали.

Вчера до полуночи решали на правлении, по скольку оплачивать трудодень, и он колебался больше других: знал, что госпоставки еще не выполнены, что обвинят его в иждивенческих настроениях, в непонимании главной линии, а сейчас сомнения отпали. Люди ждали победу и вместе с ней другую жизнь и должны почувствовать какой-то сдвиг.

— Качнем председателя! — визгливо выкрикнула Олимпиада Морошкина.

— Качнем!

Бабы, весело гомоня, подхватили Лопатина. Напрасно сопротивлялся — оторвали от земли. Подлетая кверху, он растерянно улыбался, придерживал рукой кепку.

— Ты не шапку держи, а галифе! — советовали старики.

— За воздух хватайся!

— Чего-то толпой стал наш председатель, бабам поддался, будто мячик подбрасывают.

Никита Соборнов привычно двигал скрюченным пальцем груз по рейке весов, насупив косматые брови, помечал в тетрадке, кому сколько отпущено. Серега с Игнатом Огурцовым выставляли насыпанные мешки на переклетье. Карпухиным навешали мешок под завязку, и еще не вошло.

— Постой, убавлю, а то тяжело, — сказала мать.

— Не надо, донесу, — махнул рукой Серега. — Своя ноша не тянет.

Когда мешок подкинули ему на спину, он крякнул и невольно присел под его тяжестью. В этом году выработал трудодней чуть меньше, чем мать. Она заботливо поспешала сзади, поддерживала мешок за уголки, точно боялась, что он вот-вот разорвется и зерно посыплется на пожухлую от инеев отаву.

— Видишь, сколько мы заработали нынче! Бывало, получишь узелок каких-нибудь загребков — куриц не накормить. Ты передохни у огорода, а то надсадишься, — беспокоилась она.

— Донесу.

Серега упрямо давил траву сапогами, чувствуя в себе избыток сил. До дому было уже недалеко, отец поджидал около тына и, как только подошли, бережно приняв с плеча мешок. Его поставили посреди избы, и каждый брал в ладонь холодноватое, веское зерно. Серега пробовал жевать, во рту сделалось сладко. Стоя перед мешком, бабка перекрестилась на передний угол.

— Завтра хлеб испеку, — пообещала мать. — Сейчас отсыплю немного посушить на противень.

— Мама, большой, круглый испеки! — попросили ребята, радуясь своему домашнему хлебу.

Вечером не только у Карпухиных крутили жернова: почти в каждом доме они есть. И запахло от размолотой ржи августовским зноем, солнцем, ядреным овинным дымом, будто бы лето продлило свой срок.

В эти самые дни, когда по деревне запоздалым громом перекатывался рокот жерновов, прислали из района ревизора для проверки дел в «Красном восходе». Въедливый оказался мужик, дотошный. Не только разбазаривание хлеба поставили в вину Лопатину, припомнили, что без ветеринарного заключения он распорядился зарезать Майку, что сгорел скотный двор и по халатности со стороны правления колхоз лишился мельницы.

После отъезда ревизора Лопатину стало как-то не по себе в правленской избе, дотоле казавшейся уютно-привычной, как свой дом. Будто бы отбывал пустой номер два года, занимал чужое место за председательским столом. Правда, он мало и сидел-то за ним: не то время, чтобы руководить из конторы, всегда находился на виду у колхозников. Невелик колхоз — три бригады, а забот по горло, людей не хватает, да еще требуют в лес, на сплав, на дорожное строительство. Попросишь трактор в МТС — за него надо платить тем же хлебом.

Дождь-косохлест щупал окна, шуршал по простенкам. Печи еще не топили, зябко было в правлении, только едкий табачный дым облачками плавал под низким потолком. Сунув руки в карманы брезентового плаща, Лопатин прошелся по истоптанным половицам, присел на табуретку возле стола счетовода, словно бы уже не был здесь хозяином.

Тихон Фомич пытливо воззрился на него поверх очков. Вроде бы неприметный в колхозе человек, а, поди ж ты, сидит и сидит в конторе. Председателю сыплют выговор за выговором, у иного отберут партбилет, другой угодит под суд, А Тихон Фомич, упрятав ноги в высокие, без отворотов валенки, непоколебимо сидит за столом, щелкает счетами, делая свое бессловесное дело. Вот он положил йа амбарную книгу младенчески маленькие руки, ежит плечи, морщит лимонно-желтый лоб, как преждевременно состарившийся мальчик. Кажется, дыхни посильней, скатится со стула, но никакая сила не выкурит его отсюда, забился, как колос в волос.

— Нарушений ревизия у меня не нашла, все тютелька в тютельку. — Тихон Фомич прижал ладонями книгу. — То, что государству всего пятьсот тридцать пудов сдадено, а мы хлеб роздали, не моя вина. Закон ты знаешь: на авансирование можно пустить не больше пятнадцати процентов от сданного государству. Мы порядком переборщили.

— Ответственности я не боюсь, Тихон Фомич, — сказал Лопатин. — У меня подушка под головой не вертится: не для себя, для людей добро сделал.

— Про зимний падеж ягнят, должно быть, кто-то ему дохнул, спрашивает: «Что это у вас овцы-то вроде не романовки, а степной породы — по одному-два ягненка дали приплоду?» Сам усмехается. Я тоже смехом отвечаю, мол, баран-гонок у нас такой малоплодный, а коли всерьез, и раньше были годы, когда редкая овца тройню принесет. Пожал плечами; не поверил, конечно, но допытываться не стал, потому что документы соответствуют.

— Тут, каюсь, моя вина.

— Не кайся, с плеч скатилось — оно и легче, вот если бы дознались, тогда другой оборот. Дела твои, Степан Никанорович, — табак. Могут того… колупнуть, — счетовод поддел воздух большим пальцем. — Под суд, может, и не отдадут, потому как ребят у тебя много, а вообче, кто знат? И то сказать, по нонешним временам ты дольше других держался.

— Ты говоришь так, будто меня фактически сняли с председателей.

— По мне, что ни поп, то и батька, — признался осмелевший Пичугин, заматывая на очки нитку, привязанную вместо дужек. — Поторопился ты, Степан Никанорович, с хлебным трудоднем: всех не обогреешь.

— Что бы ты сказал, если бы послать тебя на зиму в лес? — спросил в упор Лопатин.

— По возрасту и по состоянию здоровья не подхожу.

— А вдовые бабенки, у которых детишки остаются голодными, подходят?

— Знаю, слыхал. Ты районному начальству попробуй это втолковать.

— Попробую.

Тихон Фомич только усмехнулся такой наивности. Он привык к смене председателей и никогда не ошибался в своих прогнозах.

Деревня погрузилась в аспидную темноту. Желтый свет лампы в правленском окне, от которого уходил Лопатин, казался случайным, заблудившимся. Дождик холодил лицо, тукал по брезенту, под ногами хлюпала грязь. От этой неуютности в природе, от неприятностей, которые его ожидали впереди, было скверное до тошноты настроение.

Поскоблил подошвами о железку, вбитую в крыльцо, тяжело ступая, будто нес ношу, поднялся по лестнице. Ребята спали: двое старших на полатях, двое младших на кровати. Жена подала ужин. Нехотя поковырял вилкой перетомившуюся в печке картошку. И почему-то сейчас, при жидком свете лампы, потянуло к фотографиям, облепившим передние простенки, в трудные моменты человек всегда оглядывается на свое прошлое.

Сохранилась одна отцовская, питерская. Сидит он на фигурном венском стуле, широко расставив колени, с боков стоят братья с застывшими, напряженными лицами. Все в хромовых сапогах, костюмах-тройках, у отца волосы гладко примазаны на пробор, на дядьках — картузы с лаковыми козырьками, из карманов цепки болтаются для форсу — часов ни у одного не бывало.