Он молчал. Не зная, как отделаться от Манефы, появившейся на его беду, тупо смотрел вдаль, на лимонную полоску зари, просочившуюся под темным материком облака. Хоть бы ночь отдохнуть по-настоящему, вечно он кому-то нужен, словно только для того и существует, чтобы всем помогать, всех выручать. Трудно отказывать Манефе, потому что с дочкой ее Сергей работал в одной бригаде в лесу. Представил себе безответную Зинку, с какой-то постоянной печалью, таившейся в ее серых глазах, представил, как двадцать километров она терпеливо будет нести на руках ребенка, и окликнул Манефу, уже гремевшую цепью ворот:

— Не ходи завтра встречать — съезжу.

— Ой, батюшко, как камень снял! Дай тебе бог здоровья! — встрепенулась Манефа. — Я ведь какой ходок? До вас дошла и припилилась. Я уж и сама вижу, что ты шибко усталой, да кого, кромя тебя, просить? Нa-ко, телеграмму-то, чтобы не забыть поезд. Уж сделай доброе дело…

Ушла. Белый платок долго брезжил в сутеми, пока не скрылась в конце прогона за ригой.

И Сергей пошлепал вверх по лестнице, как был босиком, с одним только желанием — добраться до постели.

Утром, едва нога Ивана Ивановича Охапкина ступила на порог правления, задребезжал телефон. Лицо Охапкина исказилось страданием, когда услышал напористый голос Короткова:

— Иван Иванович? Приветствую! Докладывай, что у тебя на сегодняшнее число? Зерновых сколько убрано?

Охапкин глянул в сводку, поданную счетоводом, в которой выработка вчерашнего дня была неуверенно помечена карандашом — шесть гектаров, скошенных в Ильинском. Остальные бригады сведений не дали.

— Та-ак, сейчас посмотрим… — тянул он в трубку, соображая, что сообщать такую мизерную цифру рискованно. Не зная, велика ли прибавка сжатого в других бригадах и есть ли она, смело накинул еще столько:

— Значит, двенадцать гектаров вчера приплюсовали, итого — сто восемьдесят.

— Такими темпами ты до снегу не закончишь уборку. Посмотри, рядом в «Рассвете» уже заканчивают жать, а вы все раскачиваетесь. Как госпоставки?

— В этом вопросе хужее обстоит, МТС нас подводит — ни одного комбайна Романов не дает, всю технику разогнал по другим колхозам, приходится вручную хлестать снопы. Жатки пустили, снопы вяжем, а молотить нечем.

— Что за чертовщина! — возмутился Коротков. — В одном селе живете, не можете поладить. Сейчас доберусь и до него. Алло! Прими со своей стороны все меры, не порти мне отчетность. Хлеб в снопах — это еще не хлеб, понятно? Ладно, слушаю дальше. Лен? — продолжал пытать секретарь.

— Теребят ученики, пятнадцать гектаров убрали. Колхозников на лен пока не наряжаем — с хлебом бьемся.

— Когда же будете расстилать? Ведь не вылежится, и опять не примет завод. Плохи дела, Иван Иванович… Картошка?

В соответствующей графе стоял прочерк, да Охапцин и так знал, что ни одной картошины не выкопано. Вот про свою приусадебную колхозники, конечно, не забыли, потому что с ней зимовать.

— Не начинали, Алексей Кузьмич, уж чуток поосвободимся…

— Горожане нужны? Подумай, сколько человек разместишь. И поднажми самым серьезным образом, подними цифры.

Повесив трубку, Охапкин испустил вздох облегчения и, сняв фуражку, протер платком кожаную подкладку под околышем. Больше всего на свете он не любил уборочную с надоедливыми звонками из района, с уполномоченными, с руганью из-за тракторов и комбайнов, а потому старался меньше появляться в конторе. Короткову мало сведений, которые подаются в райисполком и райком, держит у себя на столе копию сводки хода уборки по району, сам обзванивает председателей, подхлестывает. Еще забота: надо в какую-то бригаду определить горожан, надо кормить их — одна канитель с этими аховыми работниками.

Охапкин махнул стакан застоявшейся теплой воды, собираясь укатить в Ефремово, но снова остановил телефон: Коротков срочно потребовал к себе и его и Романова — на разбор.

Через несколько минут перед окнами пропылил «газик» директора МТС. Вместе бы и ехать на одной машине, если бы по-добрососедски. Ивану Ивановичу пришлось «пришпорить» свой грузовик.

Абросимовский райком партии располагался все в том же кирпичном здании, стоявшем в середине посада, и кабинет первого секретаря оставался на прежнем месте, на втором этаже, и, казалось, мало что изменилось здесь с той военной поры, когда Коротков принял район. И все-таки…

Секретарша, принятая на работу худенькой девушкой, превратилась в солидную и строгую даму; к большому, похожему на бильярд столу Короткова примкнул длинный стол для членов бюро и приглашенных лиц, и это выглядело внушительно; вместо деревянной коробки с махоркой, всегда стоявшей прежде на секретарском столе, теперь появилась открытая пачка «Казбека», брать папиросы из которой, однако, редко кто решался; вместо лампы-«молнии» кабинет освещался пятирожковым электросветильником. Другим стал сам Алексей Кузьмич. Заметно сдал, постарел: поредели седые волосы, нижние веки отечно набрякли, и все лицо, прежде резкое, волевое, как бы опало, а сухие губы сообщали ему желчное выражение. Прежними оставались только темно-синий китель и галифе и, конечно, стиль руководства: категоричный, приказной, но и он заметно изживал себя, потому что окрик, терпимый во время войны, теперь унижал достоинство людей.

Первым вошел в кабинет директор МТС Романов, мужчина высокий, флегматичный, с заостренной кверху лысиной, которую он усердно прикрывал, перекидывая от уха к уху оставшийся оселедец волос. Повесил на вешалку-стойку плащ, потом поздоровался: заносчивый народ, дескать, от нас все зависит, а мы — ни от кого.

Следом за ним ввалился Охапкин, неуклюже задев боком вторую створку двери, так что едва не вырвал задребезжавшие шпингалеты.

Коротков усадил их друг против друга перед своим столом, привычным движением придвинул пачку «Казбека» — не дотронулись.

— Итак, в чем дело, Илья Трофимович? Почему в «Ударнике», под боком у МТС, нет ни одного комбайна?

— Колхоз виноват. Прошлый год ни зернышка не выдали нам по натуроплате. За здорово живешь трактористы и комбайнеры работать не обязаны.

— Вы же знаете, какая обстановка была в прошлом году, — вскинул кулак Охапкин, — с госпоставками не могли рассчитаться, колхозникам нечего было выдать на трудодень. Я ж тебе, Илья Трофимович, объяснял, что с нового урожая отдам долги.

— А где гарантия? Нынче ведь работал у тебя комбайн, попросил у тебя Михалев аванс из свежего намолота — не дали. В результате, приходит ко мне, говорит, отказываюсь работать в «Ударнике». Пришлось направить его в «Рассвет».

— Минуточку! Что же получается? В колхозах побогаче убираем хлеб, отстающие — пропадай. Тут, уважаемый Илья Трофимович, дело государственное, пасынков не должно быть. Из-за такой практики вот что имеем, — Коротков потряс развернутую газету, — вторую строчку от конца занимаем.

— Что касается района, Алексей Кузьмич, так ведь комбайны не простаивают, и если я перегоню их с одного поля на другое, выработка не увеличится, — с вызывающим спокойствием гнул свою линию Романов.

— Общее дело выиграет. Как будут реагировать люди, если в одном колхозе весь хлеб будет убран и колхозники получат на трудодень, а в другом — хлеб уйдет под снег?

— Вот-вот! — вмешался Охапкин, сердито глядя в упор на Романова. — Ты мне, прямо сказать, подножку ставишь, а пострадают-то прежде всего колхозники. Видал, наверно, цепами молотят бабы, не шибко надеются на МТС.

— Два руководителя в селе, оба партийные люди и не можете найти общий язык. Как вам не стыдно? — начал горячиться Коротков. Он встал и, заложив одну руку за спину, другой жестикулируя, ходил вдоль стола. — Каждый день дорог, всякие счеты — в сторону!

Размолвка между Охапкиным и Романовым началась с другой истории. Для колхозной машины потребовался бензин, заправляться стали на нефтебазе МТС на правах бедных родственников, да еще Романов потребовал ежеквартальной оплаты. Тогда Охапкин и обозвал его крохобором, за глаза, конечно, но до Романова донеслось. Более всего Ивана Ивановича раздражало то, что во всех случаях жизни он оказывался зависимой стороной перед МТС и этим приезжим чинушей. И сейчас, пользуясь паузой, которую им предоставил Коротков, задержавшийся у окна, они кое-что еще припомнили в упрек друг другу.