Сегодня, когда он, обойдя все три бригады, сидел в правлении, позвонил Коротков, первый секретарь райкома:

— Алло! Что за безобразие? Алло! Макаров! Приветствую! Лопатина нет? Как с вывозкой зерна? — густо хрипело в трубке. — Передай Лопатину, чтобы пошевеливался. Понятно? Видел я тут ваши три подводы — ведь курам на смех! Надо организовать подвод шесть как минимум. Красным обозом, с лозунгами, с настроением! Вот так! А сам выезжай сюда, дело есть. В «Красный восход» пошлем другого.

— Какое дело, Алексей Кузьмич? — поинтересовался Макаров.

— Это не телефонный разговор, приедешь — узнаешь. Жму руку. Постой! Сводку не забудь захватить, опять Лопатин дольше всех мудрит.

Коротков представлялся Макарову комдивом, находящимся на крмандном пункте. Его редко видят солдаты, но команды постоянно доходят до них. Манера разговора была у него грубая, со всеми на «ты», любил сыпать вопросами, не дожидаясь на них разъяснений, потому что считаться с мнением других не привык. Откуда в нем бралась такая твердая уверенность в правоте своих решений? Но, диктуя их, он принимал на себя и ответственность.

Возвращаясь из Савина, где находилось правление, в Шумилино, Макаров строил разные предположения насчет вызова в район. Беспокойства он не испытывал, но все-таки разговор с Коротковым получился неожиданный, а ему не хотелось уезжать, не повидавшись с Катериной. Встречались почти каждый день, только все на людях, во время работы.

Он еще не отвык от фронтовой бессонницы, часто просыпался и, привалившись к окну, смолил самокрутку. Темень непроницаемая застилала улицу. Макарову казалось, что Катерина тоже томится в своей пустынной избе, его искушало желание пойти к ней, но удерживал стыд перед деревней. Ведь узнают и осудят, посмеются: прислали уполномоченного! Сейчас, накануне отъезда, он отбросил всякие сомнения и решил зайти к Катерине попрощаться, и сама мысль об этом была вполне естественной и уместной.

Он шел берегом Несомы. Чисто прибранные луга зеленели отавой, белыми половиками лежал на стлище лен. Пахло дымом, костры жгли всюду: в огородах, в поле, на рыбалке, в лесу. Весь бор затянуло мглистым куревом, густым до синевы у горизонта. А вблизи воздух был прозрачен, как вода в Песоме. Озаренные закатным солнцем березы еще совсем по-летнему кипели на легком ветру.

Против кузницы Макаров вымыл у запеска сапоги и, поднявшись в деревню, направился к Катерининому дому. У крыльца пошаркал подошвами о веник-голик, решительно крутнул кованое кольцо щеколды. Катерина сидела на верхней ступеньке лестницы. Его появление смутило ее, она быстро повязала белый платок, лежавший на плечах.

— Здравствуй, Катя! — просто сказал Макаров, как будто бывал в этом доме не раз.

— Здравствуйте, Василий Петрович! Что же вы встали в дверях? Проходите в избу, — приветливо пригласила она. — А я только помыла пол, точно знала, что гости будут.

В избе прохладно пахло дресвой и холстиной, шероховатые, матово-белые половицы еще не просохли.

— Пожалуй, сниму сапоги, — сказал Макаров.

— Что вы? Проходите, проходите! — Катерина хлопотливо заглянула ему в глаза и рукой коснулась плеча, как бы удерживая от чего-то опасного. Ему казалось, что и руки и волосы ее тоже пахнут этим свежим речным запахом, наполнявшим избу.

— Я попрощаться зашел.

— Командировка кончилась?

— Да. В район вызывают, Коротков сейчас звонил.

— И куда теперь?

— К себе в Павлово, думаю. Это километров пятнадцать вниз по Песоме, мать у меня там.

— Оказывается, вы здешний, а я думала, приезжий, — обрадовалась Катерина.

— Можно закурить?

— Конечно. Я люблю, когда в избе табаком пахнет.

Ей и в самом деле нравилось смотреть, как он с деловитой обстоятельностью достает из кисета крупнорубленый самосад, как держит табак в тяжелой ладони, набивая цигарку. И курил он с какой-то особенной неспешностью, с тем наслаждением, с каким затягиваются махоркой, быть может, только фронтовики.

— Давно собирался зайти, — признался Макаров, окидывая взглядом избу, — да все стеснялся: суды-пересуды начнутся.

Щеки Катерины вспыхнули от неожиданности такого признания.

— Не думала, что вы из робких, Василий Петрович.

— Я никогда не умел ухаживать, да и времени не было научиться этому: служил на Севере, работал там, потом воевал.

— Что же я сижу? — спохватилась Катерина. — Обождите минуточку.

Пока она что-то делала за стенкой, Макаров перебирал пластинки, лежавшие в углу на лавке. Его удивило, как быстро Катерина успела переодеться и выйти уже в праздничной блузке. Не приходилось ему встречать такой приветливой, ясной улыбки. В каждом ее движении появилось проворство, все получалось у нее просто и естественно, с той непринужденностью, которая не допускает натянутости отношений. Поставила на стол четвертинку и тарелку рыжиков, налила водку в стакан.

— Выпейте, Василий Петрович!

— Только вместе.

Достала из шкафа стопку. Выпила с каким-то упрямством до конца и зажмурилась.

Они сидели совсем рядом, их разделял угол стола. Макаров курил вторую папиросу. Катерине казалось, что его лицо то приближается, то отдаляется, плавая в дыму. Она чувствовала, как приятно слабнут плечи и кружится голова.

— Может быть, снова приедете когда-нибудь к нам? — с надеждой спросила она.

— Вряд ли. Это ведь как получилось: вернулся я с фронта, отдохнул дома и пошел в райком на учет вставать. Тут и направил меня Коротков в ваш колхоз, пока постоянной работы не нашлось.

Катерина слушала, не сводя с него затуманенного взгляда. Она вдруг почувствовала себя маленькой рядом с этим сильным и уверенным человеком в военной гимнастерке. Осторожно трогала рукой черные волосы, закрученные на затылке в тяжелый клубок, как будто боялась, что он упадет.

— Сейчас припоминаю, бывала я в вашем Павлове. Большая деревня, на два порядка вдоль реки. Мы еще ночевали в ней, когда вещи менять ходили. Что привезла из города, все променяла, патефон вот остался.

Жестяной стук ходиков громко отдавался в полупустой избе. Было семь часов, за окном догорал короткий осенний день. «Сказать или нет? — думал Макаров. — Больше не будет такого случая. Скажу».

— Катя, ты бы поехала со мной?

— Куда?

— Не знаю, где мне предложат работу.

Она недоверчиво глянула на него в упор и опустила глаза. Молчала, прижимая ладони к горячим щекам. Томительная пауза затягивалась. Почему-то в этот момент перед Катериной промелькнула вся ее нескладная жизнь.

— Мне трудно ответить сразу на ваш вопрос, Василий Петрович.

Макаров поднялся из-за стола, прошелся по половику, досадуя на себя.

— Я обожду, — сказал он. — Все улажу там и приеду за ответом.

Катерина вышла на мост проводить его. На лестнице остановились. Макаров взял ее за плечи, глянул в глаза, прочитал в них преданность. Она податливо прижалась к его шинели и задохнулась от счастья.

Когда за Макаровым закрылась дверь, не могла тронуться с места, голова шла кругом. Ладони еще ощущали колкое сукно шинели. «Что это со мной? Будто пьяная. Господи, правда ли все это?» Спохватившись, побежала в избу, замерла у окна. Серая шинель качалась перед глазами, длинные полы взбивались на сапогах и опадали, начищенно сверкали пуговицы хлястика. И оттого, что Макаров был в военной форме, ей вдруг сделалось тревожно, как будто попрощались они навсегда.

Ни одна деревенская беда не может сравниться с пожаром. Особенно страшно слышать набатный звон среди непроглядной ночи.

Серега, как по тревоге, выскочил на улицу, застегивая на ходу брючный ремень. В темноте — топот и сбивчивое дыхание людей, бегущих к звонку. Еще никто толком не знал, где и что горит, одно было понятно: не в Шумилине пожар.

Бил в рельс Осип, первый заметивший зарево. Онр стояло как раз против савинского заулка. Все смотрели в ту сторону и, понемногу приходя в себя, переговаривались:

— Савино горит!