Вдруг ему вспомнилось, как на днях провожали в армию мокрушского Борьку Колесова. Стояла на этом самом месте подвода, бабы мочили слезами платки, в руках у пьяного гармониста захлебывалась гармошка, словно в самый веселый праздник. Борька ушел с улыбкой, помахивая кепкой. Девчонки смотрели ему вслед с обожанием.

И как только вспомнил Серега Борькины проводы, сразу нашлось спасительное решение: пойти к военкому насчет армии, а там и на фронт можно попасть. Он надвинул пониже козырек кепки и, боясь передумать, поспешил к большой дороге, ведущей из Ильинского в Абросимово.

Снег начал мякнуть, водопеть. Небо затянуло мглой, уже не было того ослепительного сияния вокруг, которое волновало Серегу своей новизной в бору. Он не обращал внимания на встречные подводы и прохожих, шел, с сосредоточенным упрямством глядя себе под ноги, и все виделись ему спина и затылок Макарова. Теперь понятно было, почему Катерина изменилась за последнее время…

За дощатым забором — желтое двухэтажное здание. Военкомат. Наверно, в другой раз у Сереги не хватило бы смелости появиться здесь, а сейчас он, не испытывая ни малейшего трепета, прогромыхал по деревянному тротуару, взбежал по лестнице в прихожую, где сидела строгая дежурная с тонкими губами и острым носом.

— Мне надо к военкому, — обратился к ней Серега.

— Собственно, по какому вопросу? — лениво процедила она, чуть приоткрыв губы.

— По такому, что надо поговорить лично с военкомом.

Женщина скупо ухмыльнулась, но показала на двустворчатую дверь, обитую коричневым дерматином:

— Пройдите. Там секретарь скажет.

Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышли двое: один в штатском, другой в военной форме, майор. Он сам пригласил Серегу.

— Слушаю, молодой человек, — сказал майор, давая понять, что времени лишнего у него нет.

Кресло под военкомом поскрипывает, мужчина он грузный. Ворот кителя туго облегает шею, лицо мясистое, пористая кожа отекла под усталыми глазами. Сквозь редкие волосы просвечивает лысина. Только теперь, рядом с ним, Серега почувствовал некоторую робость.

Перед майором лежали стопкой несколько папок, которые он просматривал. Отодвинул их в сторону, грустно улыбнувшись, посмотрел на Серегу, дескать, несерьезная твоя просьба, парень.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцатый.

— Повоевать, значит, захотелось? Немного рановато.

— Ведь взяли же Костю Зарубина, нашего, шумилинского, ему тоже восемнадцати не исполнилось.

— Когда ото было?

— Года два назад.

— Сейчас совсем другое положение, война, можно сказать, кончается.

— Товарищ военком, я не подведу, — пытался убедить Серега.

— Парень ты, конечно, рослый, хоть в артиллерию, хоть в Морфлот приписывай, только годик придется подождать. Семья какая?

— Мать, бабушка, братишка с сестренкой.

— Отец на фронте?

— Да.

— Вот видишь. О них-то ты подумал? У отца небось вся надежда на тебя. — Военком прошелся около стола, положил на плечо Сереге тяжелую ладонь.

В дверях Серега остановился, хотел возразить военкому. Тот понял его заминку, с вежливой настойчивостью повторил:

— До будущей осени!

Удрученный военкомовской непреклонностью, Серега пехотя возвращался в Шумилино. Оттепель началась, сапоги отсырели, набухли, и шагать было тяжело. Впереди, думалось Сереге, его ожидает каждодневная пытка видеть Катерину. Он еще не знал, что жизнь дает многие способы для излечения души и вся состоит из чередующихся болей и радостей.

Домой пришел поздно. Мать сидела около коптилки, подшивала Ленькины сапоги. Положила на лавку шило, страдальчески подперла щеку иссеченной дратвой рукой.

— Ой, Серега, и задаешь ты расстройство! Куда хоть провалился до экой поры? Ведь с ружьем ушел, всякое надумаешься. Я страсть боюсь этих ружей! Унеси ты его, ради Христа, обратно Соборновым.

— Выбросил я его, негодное оказалось, — соврал Серега.

— Ну и ладно. А мне Евсеночкин говорит, из бору он вернулся, направился куда-то в наш заулок. Где пропадал-то?

— Где, где! В Абросимово ходил по одному делу.

— Вон куда собака носила! Да хоть бы сказал, чтобы не переживать. Ребята ждали, ждали тебя да уснули. Разувайся, сейчас щи достану.

Серега похлебал щей и брюквенницы с молоком, забрался на печку. Разметав ручонки, Ленька с Веркой сладко сопели на полатях. Он почувствовал себя виновным перед ними.

Бабка Аграфена подвинулась, освобождая ему место, сказала без укоризны:

— Ты, батюшка, больно долго. Принес ли чего из лесу?

— Нет, баб.

— Ну, ведомо, какая теперь охота. Только устал да прозябнул, покали-ка пятки на горяченьком местечке. Печка дрочит, дорожка мучит. На-ка фуфайку взголовы.

Бабка заботливо отпихнула валенки к борову. Серега прижался к гладким кирпичам, как будто живая рана тосковала у него в груди, и печное тепло должно было унять эту боль.

Редкий день не выпадал снег. Утонула деревня в сугробах, притихла. Ушло солнышко освещать другие страны. Только к середине зимы стало иногда показываться оно далеко над мглистым бором, неяркое, пристуженное, а вокруг него расплывчато светилось оранжевое кольцо.

И тогда установились морозы. По ночам как будто обухом ударяли по стенам изб. Даже Каменный брод сковало льдом, лишь бурливый стрежень на скате к омуту темнел узкой полоской. Деревья, опушенные толстым инеем, самоцветно искрились, казались хрупкими в своем зимнем великолепии. Старики примечали это, обещали урожайное лето.

Серега с осени работал в лесу, сам отправился вместо матери, чтобы избавиться от унижения перед Катериной. Теперь она не жила в Шумилине, дом стоял заколоченный наспех только двумя досками поперек дверей, крыльцо замело, не было и следа от торных тропок, сбегавшихся когда-то к нему. Уехала с Макаровым: его назначили председателем к себе в Павлово. Обида Серегина постепенно унялась. В лесу вздыхать некогда, не размечтаешься, вернешься в барак — усталость с ног валит.

Лишь один раз Катерина напомнила о себе, приснилась как наяву. Идет клеверным полем, щурит от солнца глаза. Совсем близко подошла к Сереге, а между ними откуда-то взялась река. Машет она с того берега, что-то кричит, но никак не разобрать ни Слова.

Проснулся. Мутный рассвет в заиндевелых окнах. Духотища, портянками воняет. Клопы жгут хуже крапивы. И таким желанным было приснившееся ему лето, когда можно ходить босиком, купаться, спать на душистом сене, что он зажмурился и стал вспоминать сенокос, тот дурманно-знойный день в лугах за Песомой.

Захотелось на волю из барачной духоты. Вышел глотнуть свежего воздуха. Редкие звезды слабо мерцали в сером небе, лес глухо окружал поселок. Тишина давила. Почудился щемяще-тоскливый, как стон, вой волков. «Почему я здесь, в этой дыре, откуда видно только небо? — спрашивал Серега себя. — Неужели мало других мест на земле и других более важных дел? Война ведь идет». Недавно был в газете снимок награжденных девушек-снайперов. Что, он не смог бы научиться так же метко стрелять? Небось у парня побольше сноровки во всяком деле.

Взять их бригаду. Комсомольская. Сами так решили, чтобы веселей работать и пример другим показывать. Стараются, конечно, девчонки, а все же напарники аховые. Серега с ефремовской Зинкой Овчинниковой валят и распиливают сосны. Галька Тарантина обрубает сучки. Топор-то в руках держать не умеет, не девичье это дело. Того и гляди по ноге себе тяпнет. У Зинки тоже сноровки мало, пилить с ней тяжело, сидит на пиле, как медведь. А норму — четыре кубометра на человека — вынь да положь…

Рано пришли на делянку, еще сумерки путались под деревьями. Серега пообтоптал вокруг сосны, ударил топором по гулкому стволу, стряхнувшийся с веток снег кольнул холодом шею.

Зинка, пробираясь по его следу, увязла в сугробе, взмолилась:

— Ой, Серега, караул!

— Давай шевелись, греби своими кривыми.