Игнат достал из футляра рубиново сверкавший при свете лампы-«молнии» трофейный аккордеон, встряхнув русыми кудрями, повел пальцами по клавишам. Он еще только исторгнул пробный переливчатый звук, а уж все знали, что заиграет любимую «Коробушку», и не ошиблись, дружно подхватили песню, притопывая в такт задорной музыке, как бывало на колхозных гуляниях.

Сегодня был праздник Сергея и Татьяны, люди пришли, чтобы повеселиться на их свадьбе, и Сергей благодарно смотрел на односельчан, среди которых вырос, с которыми делил невзгоды военной поры. Он попытал счастья в дальней стороне, осекся и потому чувствовал себя как бы виноватым перед людьми. Отец поначалу был недоволен, встретил его расстроенно, хотя и не упрекал, щадя, как блудного сына, а сейчас, поддаваясь общему настроению, дружелюбно тыкался носом в ухо:

— Видишь, Сережа, уехал ты в город, а все-таки возвернулся, у себя в деревне женишься, значит, судьба. Вы друг друга сызмальства знаете — это надежней. Таня, слышишь, что я говорю? Была бы любовь меж вами, остальное все устроится своим чередом. Шить есть где, работа завсегда найдется.

— Пусть молодые спляшут! — потребовал Евсеночкин. — Посмотрим, умеют ли, не хрома ли невеста.

Еще до службы Сергей потоптал половицы в беседах да на флоте научился плясать «Яблочко»: Начал с выхода, все убыстряя темп, прошелся вприсядку вокруг Татьяны и ударил чечеткой, так что гости ахали и одобрительно кивали головами, прихлопывая в ладоши.

А когда Игнат взял вместо аккордеона гармонь и заиграл деревенскую плясовую, никто не мог усидеть на месте, даже Андрей Александрович пританцовывал на одной ноге. Каков гармонист, такова и пляска. Изба ходила ходуном. Только Никита Соборнов не поднимался из-за стола, ласково смотрел из-под седых бровей на веселых шумилинцев, как на разыгравшихся детей…

Гости разошлись за полночь. Приезжую родню Наталья Леонидовна увела ночевать к себе. Молодым приготовили постель в боковой комнатке, где обычно спал дед Яков. Сергей вошел туда после Татьяны, она лежала, натянув одеяло к самому подбородку, точно боялась подпустить его к себе. Растерянно улыбалась, но в глазах ее и в самом деле был заметен испуг.

— Ты меня не трогай сегодня, — попросила она.

Он готов был исполнить любую ее прихоть, но эта показалась ему странной. Сергей был уверен, что не только он, но и Татьяна ждала это мгновение со счастливым замиранием сердца. Любуясь ею, он провел пальцем по ее тонким бровям, погладил темные волосы.

— Ты — моя судьба, — произнес шепотом.

— И ты — моя…

— Знаешь, что мне вспомнилось? Как ночевал я у вас, когда наши тараканов морозили. Тоже луна была за окном. Ты за переборкой спала. Мне еще тогда подумалось, что женюсь на тебе.

— А сам умотал из деревни. Ох, уж и помучил ты меня!

— Не знаю, худо ли, хорошо ли, что не прижился я в городе, но уж раз вернулся домой, даю тебе слово, больше не сойду с места. Где родился, там и пригодился.

— Свет еще не погасили, наверно, слышно все? — не могла одолеть робость Татьяна. — Мне как-то не по себе, что я сплю не у себя дома. Лучше бы нам туда уйти, а гостей здесь оставить. Дай, я на руку к тебе лягу, только ты лежи спокойно.

Совсем недавно она с гневом и слезами писала ему прощальные строки; казалось, между ними была порвана последняя нить, но именно благодаря письму, вырвавшемуся у Татьяны как вздох отчаяния, все устроилось к лучшему.

Ощущая ее дыхание и теплое прикосновение обнаженного плеча, Сергей некоторое время боролся с искушением, нравилось ему быть заботливо-великодушным по отношению к ней, и все же не сумел удержать себя, сильно привлек Татьяну, припадая к заветревшим губам. Испуг опять на мгновение плеснулся в глубине ее глаз, и она покорно и стыдливо закрыла их.

Взамен отпуска у Сергея было теперь достаточно времени, чтобы отдохнуть, — на то и медовый месяц. Намереваясь осуществить свое давнее желание — позоревать на тетеревиных токах, купил у соседа Павла Евсеночкина централку шестнадцатого калибра. Надо было накатать дроби.

Как только выдался оттепельный солнечный день, откидал снег у кузницы, распахнул дверь на обе створки, чтобы пустить весну в нахолодавшие стены. Сразу вспомнились детские весны, когда вместе с другими ребятами прибегал сюда поглядеть на дедову работу, поиграть на обтаявшем пятачке.

Песома еще кралась подо льдом и снегом. Привольно открывалось с угора проясненное, как всегда в марте, заречье, и в душе Сергея, стосковавшегося по всему деревенскому, всходило тепло благодарности родной стороне, хотя никогда не баловала она его, напротив, была суровой нянькой.

Первым делом вздул горновой огонь. Свинец нашелся — разбил негодный аккумулятор, валявшийся в углу, и переплавил решетки.

Приковылял отец, не усидел дома, завидев призывный дымок над кузницей.

— Фу, едва добрался по снегу-то, — сказал он, обтирая вспотевшие под шапкой волосы. — Погодка сегодня мировая! Что у тебя получается? Слышу, гремишь, как на жернове.

— Вот, можно ружье опробовать. — Сергей показал готовые дробины в жестяной банке.

Он катал дробь между двумя сковородами, оттого и разносился грохот.

— Жаль, что Лапку волк утащил, мы бы с ней побродили.

— Да, ловко он ее перехитрил, веришь ли, лает по-собачьи, ну и выманил глупую на улицу, слышим — визг. Мать, не будь плоха, выскочила да его припориной. Спасла первый-то раз, так ведь он не отступился, все-таки укараулил что-нибудь месяца через два.

— Сейчас бы я ему всыпал свинцу. — Сергей взял на ладонь тяжелые дробины.

Вдруг прибежала запыхавшаяся Верушка, с ходу выпалила:

— Вы чего тут, или не слыхали, Сталин умер?!

— Что ты, дочка! — не сразу поверил Андрей Александрович.

— Ну вот! Нас с уроков отпустили, была траурная линейка. В Ильинском полно народу перед сельсоветом, флаги вывесили с черной каемкой. Какой-то дяденька стал выступать, так слезы его прошибли, не смог договорить.

— Да-а… — задумчиво протянул отец. Лицо его посмурнело, даже усы, казалось, обвисли. Долго стоял неподвижно, опершись клещами о чурбак. Вокруг него на солнечном свету искрились подвижные пылинки угля. — А мы раззадорились не ко времю.

— Говорят, по радио объявили, все заводы на пять минут остановили, не то что нашу кузницу.

Кинув лопатой снегу в горн, Сергей поспешно погасил огонь.

— Закрывай дверь, пошли радио слушать, — распорядился отец.

Он заторопился и, провалившись ходулей в снег, упал. Сергей посадил его, как маленького, на закукорки, донес до дороги.

Вскоре у Карпухиных собрались Федор Тарантин, Павел Евсеночкин, Егор Коршунов. Сергей старательно крутил ручки приемника, чтобы увеличить громкость, но это не удавалось, потому что батареи изрядно сели. Приемник «Новь» привез Ленька, приезжавший в сентябре в отпуск из училища, и антенну между березами он натянул.

Слушали, не проронив ни звука, выражение лиц было тревожным. В торжественном голосе Левитана ощущалась дрожь, чего не замечалось даже в год наших больших утрат в начале войны, когда он читал сводки Совинформбюро. Паузы между правительственными сообщениями заполнялись траурной музыкой: до каждой деревни, до последнего хуторка донеслась скорбь.

— Я дак не могу переносить эту музыку — за душу скребет, — признался Федор Тарантин, нарушивший молчание. — Лучше бы выключить.

— Погоди, может, чего еще скажут.

— Все понятно, кровоизлияние в мозг, значит, слишком много головой работал, перемогал себя, — определил Евсеночкин.

— Пожалуй, война на него повлияла, ведь ему больше всех было заботы, — предположил Андрей Александрович. — И сына потерял, говорят, немцы в плену замучили.

— Как же он оплошал?

— Я тоже слышал про это, — подтвердил Егор, сам отведавший плена.

— Вот умри я — трое сирот останется, а умер он — вся страна осиротела, — произнес после некоторой паузы Андрей Александрович, и все взглянули на портрет вождя, висевший в простенке над семейными фотокарточками, и он, как всегда, спокойно смотрел на людей с сознанием какой-то высшей мудрости.