И совсем неожиданно к самой кузнице подрулил «виллис». Из него, с трудом протиснувшись в тесную дверцу, выбрался районный военком, пристально и недоуменно глянул из-под козырька фуражки сначала на отца, потом на Серегу и заулыбался:

— А-а, старый знакомый!

Ладонь у военкома толстая, распаренная, пористое лицо кажется рыхлым, как вздувшаяся опара. Должно быть, плохо в жару такому грузному человеку.

— Где же Яков Иванович?

— Его прошлой осенью схоронили.

— Я смотрю, что кузница все закрыта.

— Теперь мы тут управляемся. Это мой отец, товарищ военком, — сказал Серега.

— Рад познакомиться.

— Гвардии старшина Карпухин! — по-военному ответил отец и шутливо приложил к пилотке руку.

— Он ведь на фронт у меня просился, — майор мотнул головой на Серегу. — Не говорил?

— Нет. Раззадорился что-нибудь по молодости? Про войну, брат, лучше книжки читать да кино смотреть. Вот она, — показал на культю. — Как говорят, хорошо море с берега.

— Да-а… А в армию нынче пойдешь, — напомнил майор. — Погуляй последнее лето и жди повестку.

— К Якову Ивановичу по какому делу хотели? — спросил отец.

— Ружье починить. Коля, дай-ка сюда!

Шофер подал двуствольную централку.

— Цены ему нет: ложа удобная, бьет резко, кучно — ворошиловский заказ, Бойки сносились, начали давать осечки, и выбрасыватель проскальзывает иной раз.

— Не смогу, — отказался отец.

С достоинством мастерового человека Серега прикурил от каленой еще поковки и, переломив централку, внимательно осмотрел выбрасыватель и бойки, пощелкал курками. Починить такое ружье — это поинтересней, чем точить нож к косилке, тут придется поизобретать. Сами детали крохотные, требуют точности.

— Может, попробуем сделать? В крайнем случае эти же бойки аккуратненько подклеплем. Оставляйте ружье, — попросил Серега.

Майор, наверно, пожалел, что затеял этот разговор. Словно прощаясь с дорогой для себя вещью, погладил насечку на узком цевье и вопросительно взглянул на отца:

— Ну что, рискнем?

— Рискнем, товарищ майор.

— Но смотри, рекрут, не подведи! — насмешливо погрозил военком Сереге. — Недельки через две заеду. Желаю удачи! — добавил, как тогда в военкомате.

Юркий, приземистый «виллис» выехал на савинскую дорогу и, оставив пыльный хвост, скрылся за верхотинкой.

— Ну что, напросился? Поломаешь голову над этим самопалом. И запомни: вперед батьки не забегай, — упрекнул отец, неуклюже перекидывая через высокий порог ходулю. — Хватит на сегодня, запирай.

— Пойдем, папа, к реке, — позвал Серега. — Я помогу.

— Круто подыматься, и так намял ногу с непривычки. Ты ступай, а я покурю здесь.

На ходу стаскивая липкую рубашку, испытывая мальчишеское нетерпение, Серега пустился вниз под угор и, скрывшись в черемушнике, совсем дал волю прорывавшемуся озорству, зачикилял с ноги на ногу вприпрыжку. Редкими были минуты полной свободы в его давно уже взрослой жизни.

Он любил нырять с крутой осыпи, утыканной гнездами ласточек: берег тут высокий, и глубина в Шумилихе надежная. И сейчас, наспех бросив на ивняк одежу, чтобы проветрилась, нагишом с разбегу бултыхнулся в темный, как бы маслянисто-вязкий омут. Тело сжало холодом глубины. Он долго шел ныром, с открытыми глазами, ослепленный желтым светом, растворенным в воде, и, когда застучало в висках, рванулся вверх — к воздуху, к солнцу.

Отфыркиваясь и смахивая с лица прилипшие волосы, выплыл на середину. Течение здесь совсем незаметное, легко держаться на воде, перевернувшись на спину. Огляделся, нет ли кого поблизости. Только ласточки с заботливым щебетанием чертили низко над омутом, исчезая в черных пробоинах многочисленных гнезд, да высоко у кузницы, против вечернего солнышка, сидел, будто на срубе колодца, на колесном станке отец. Неестественно резко белела вытянутая в сторону ходуля, не отпускавшая его к реке. Больно стало за отца: сколько дней прошло, а он нигде не бывал дальше кузницы — точно на привязи. Посмотрел бы да послушал, как гуляют в омуте голавли, рубят хвостами спокойную воду. Жаль, посрезал Ленька все крючки с переметов: отец любил ставить их на ночь.

Не выходя из воды, Серега встал на отмели, где впадает быстрина, примочил назад волосы. Тело больше не чувствовало холода, и усталость будто смыло. Бородатые водоросли шелковисто ластились к ногам. Смотришь на эту яркую подводную зелень, и всегда чудится спрятавшаяся рыба.

На берегу появился Витька Морошкин, помахал над головой книжкой:

— Серега, привет! Водичка теплая?

— Мировая! Ныряй!

— Не-е, я уже купался.

Серега поплыл обратно, гоня грудью ровную волну. Солнце качалось перед ним, дробилось на осколки и обтекало со сторон, вытягиваясь золотыми лезвиями.

Взбежал на обрыв и обрызгал Витьку водой. Тот смирно загородился ладонью.

— Учебник замочишь.

— К экзаменам готовишься?

— Физику зубрю.

— Значит, в строительный надумал? Ты сдашь, — заверил Серега друга. — Много ли сейчас ребят с десятилеткой? Будешь инженером, построй колхозную электростанцию вот здесь. А что? В других-то местах строят, или у нас река хуже?

— Брось шутить. В такую жару ничего не запоминается. Посмотри, у меня спина не сгорела?

Майка у Витьки белая, а тело все красное, будто ошпаренное. Каждое лето он пытается загорать, но загар к нему не пристает, и всякий раз кожа чулком сползает со спины.

— Волдырей еще нет, но ночью спать не будешь. Зойку-то провожал вчера?

— Нет.

— Говорю тебе, займись.

— Займись сам.

— У меня другой интерес, — лукаво подмигнул Серега. — Сегодня кино, заходи за мной.

— Ладно.

Они набили рты зеленой, оскоминно-кислой смородиной и вышли на тропинку. Витька побежал домой надевать рубашку, а Серега побрел вдоль берега.

Вечерело. Резче запахло крапивой. В успокоившемся омуте, словно бабы вальками, шлепали голавли. Мелкие лягушата стрекали в траве. Деревня, заслонившая солнце, была похожа на черную икону в жарко пылающем золотистом окладе. На середине Каменного брода, подобно избушке без окон, без дверей, беспризорно стояла мельница. Перед ней — узкие лавы с пестрым березовым поручнем. Не хватало только колдовского клубка под ногами. Наверно, он увел бы за реку, в бор, где таятся до поры до времени дива дивные. Когда в детстве приходилось слушать или читать сказки, Сереге представлялись свои шумилинские места. Да и сочиняли-то их, должно быть, речистые старики баешники, вроде покойного Осипа.

От деревни скатилась Лапка, подплетая ноги, взлаяла просто так, как бы забавляясь. «Гав-ав-а-а-а!» — сворой откликнулся лес. Отец, видно, только что ушел домой, еще пахло около кузницы махоркой. Там, где он сидел, дырок понамято в угольно-серебристой земле. Все в этот вечер неизъяснимо тревожило Серегу, все воспринимал он почти осязаемо, в каком-то чутком соединении грусти и радости.

Как случилось, что после концерта районной самодеятельности Серега и Танька Корепанова первыми вышли на улицу и просмотрели своих шумилинских? Он-то стоял спиной к дверям, а Танька несколько раз вытягивалась на цыпочках и притворно беспокоилась:

— Где же девчонки? Неужели прошли?

— Без них знаем дорогу, — сказал Серега.

— Витьку тоже не видел?

— Нет. А он с девчонками заместо пастуха. Ильинская, изба-читальня устроена в бывшем доме дьячка. Летнюю церковь занимает МТС, в зимней зерносклад. В Шумилине идти как раз мимо нее.

— Ты был в церкви?

— Сколько раз! Пришлось поразгружать мешки.

— Чего там?

— Ничего. Веялка посредине, да слой пыли на иконостасе в два пальца.

— А на колокольню сейчас забрался бы на спор?

— Без всякого спору заберусь. Постой минуточку, я тебе оттуда крикну.

Серега проворно взбежал по широкой лестнице, белая рубашка привидением замаячила в черном проеме открытой паперти. Где-то слева в шершавой кирпичной стене должен быть узкий, как ловушка, проход на колокольню. У любого храбреца встряхнется сердце, если холодный камень тесно сожмет со всех сторон. Ночь. Церковь. Кладбище рядом… Всякие мысли лезут в голову.