Раздосадованный болтливостью Осипа, Серега пошел было грязной дорогой в прогон, но, заметив около Торбеевых берез Таньку Корепанову, повернул к ней. Она цедила сок. Обвязанный серой лямкой бурак висел на гвозде, вбитом в ствол. Шумилинские каждую весну гонят березовый сок и настаивают из него квас — целые кадки. До войны березы в деревне были гладкие, чистые, а теперь все изувечены, в топорных затесах, как израненные солдаты.

Береза! Самое русское дерево. Как бы жил без нее деревенский человек? Очеп для детской люльки, пастуший рожок, легкие ступни, бурачок для квасу, паровой деготь, гладкое и прочное топорище, самые спорые и жаркие дрова — все это береза. Если ты простудился, занедужил, какое средство поможет тебе лучше, чем березовый веник? Похлещись им в парной бане, поразгони по жилам кровь — утром как рукой снимет всякую хворь.

У избы, при дороге, в поле, по-над рекой — всюду она рядом с человеком. Войди в березовую рощу, просвеченную солнцем, окунись в этот сдержанный трепет, и сразу светлеет на душе, сердце твое становится чутким, и добрые мысли приходят под шепот листвы.

А сейчас война. Выручай, береза. Голодно людям, еще снег не сошел.

Плечи накалило работой, сухо во рту. Серега остановился около Таньки, опершись рукой на припудренный, прохладный ствол дерева.

— Дай напиться, — то ли попросил, то ли потребовал.

Он всегда относился к ней с насмешливым безразличием и не заметил в ее глазах смущения и настороженности. Глаза у Таньки узкие, как бы постоянно прищуренные, золотистые искорки прокалывают глубину, брови выпуклые, переносица присыпана мелкими веснушками.

На Таньке старый жакетик, платок белым горошком по синему полю. Подол полусуконного сарафана короток: розовые, как будто натертые снегом, коленки торчат из-под него.

Она сняла с гвоздя бурак, подала Сереге. Он долго, без передышки пил, обхватив посудину по-мужицки большими, прокопченными углем руками. И лицо его, уже успевшее загореть и заветреть, казалось Таньке мужественным. В этот момент она испытывала гордое чувство, которому не смогли бы найти объяснения, как будто Серега был бойцом Красной Армии и она встретила его в походе и поит березовым соком. Серега рослый, сильный, он справится с любой работой, одолеет любую дорогу.

— У-уф! — Серега, отдуваясь, шаркнул ладонью по губам, игриво подмигнул. — Спасибо, вкусный сок. Сладкий жених будет у тебя, Танька.

Она зарделась и, чтобы как-то побороть неловкость, сказала:

— Усы получились черные. Смешно!

Хотела показать, где Серега испачкал, он поймал ее за руку.

— Пусти! Убери лапы! Ну, хватит, Серега! Кому говорят?

Танькино лицо горело, в глазах вспыхнули дикие огоньки, ноздри подрагивали. Стыд сжигал ее: вдруг кто увидит?

— Пужливая, нельзя дотронуться, — сказал Серега и зашагал к заулку, раскрашивая сапогами рыхлые остатки снега.

Танька до самых ворот проводила его взглядом. Было ей смятенно-радостно от этой неожиданной встречи, от голубого весеннего простора над головой. Белые облачка неспешно проплывали сквозь паутину ветвей, и Танька как бы чувствовала их кудельную мягкость, и на какое-то мгновении представилось, что саму ее подхватило и несет теплое, бережливое течение.

На березе отпечаталась Серегина пятерня. Танька осторожно, словно совершая запретное, потрогала это место.

В егорьев день выгоняли скотину. Лысенка с трудом переступила через высокий порог дворовой калитки, ноги разъехались на деревянном настиле. Мать вела ее на веревке, Ленька погонял. Жалко Лысенку, кажется, дунь ветер, и упадет она. И обидно было видеть, как мельник Василий Коршунов едва сдерживает свою Пестрену, а она то задирает голову, то косится на других коров и все трубит, трубит, как дикая.

В первый день можно обойтись без пастуха — каждая хозяйка держит свою корову на привязи, но Гриша Горбунов все же сопровождает стадо: и доска-барабан побрякивает у него на животе, и кожаная сумка хлопает сбоку, и арапник змеей сползает с плеча в зазеленевшую траву. Машет на коров веткой вербы (так положено) и привычно покрикивает:

— Н-но пошла! В поле, милые, в поле! Куда она, шелудивая?

На нем, как всегда, длинный брезентовый балахон и старинная, подаренная дедушкой Соборновым шляпа, потерявшая под дояедями свою форму, похожая на колпак. Гришино лицо поросло рыжим волосом, взгляд выпуклых, неподвижных глаз пугающий. Иногда на него находит, и он заговаривается, начинает бормотать непонятные молитвы. Говорят, Гриша прикидывался дурачком-то: от войны, дескать, увернулся, только Ленька всегда помнит его таким. Бабка Аграфена жалеет Горбунова, говорит, Библию он всю как есть прочитал, вот и тронулся умом.

Горбунов живет в Савине, а пастушить каждое лето нанимается в Шумилино: деревня большая, рядом река, бор. Бабам шумилинским тоже нравится неспросливый пастух: что ни положат за пастьбу, со всем согласен. Набожный, скотину любит, палкой не колонет. Кормится и ночует Гриша во всех домах по очереди. Ленька, как все ребятишки, побаивался его, с любопытством ждал, когда очередь дойдет до них и поздно вечером под крыльцом брякнет барабан. Гриша повесит его на тын и, размашисто крестясь, переступит порог, как поп, оглушит избу хриплым басом:

— Мир дому сему! Благоденствие хозяйке!

Ел Горбунов аппетитно, сопел, шмыгал носом: любую похлебку хлещет, говаривала бабка. После полевого зноя много пил чаю, потел, краснел, расстегивая рубаху, и видна была на волосатой рыжей груди тонкая цепочка с крохотной складной иконкой.

Спал он в холодной горенке. Однажды Ленька собирался на рыбалку рань-раннюю, еще только брезжило, заглянул в горенку пошарить коробку для червей — на сундуке в углу свечка горит, Гриша воткнулся лбом в пол, что-то шепчет: наверное, дверями качнуло воздух, и свеча погасла. Жутко сделалось в сумеречной горенке. Гриша распрямился, полоснул Леньку ненавидящим взглядом, так что он опрометью выскочил на мост и с тех пор боится заходить в горенку, если темно: все чудится бородатое Гришино лицо с гневно трясущейся губой и совиными глазами…

Хозяйки развели коров по луговому клипу меж дорогой и Чижовским полем. Лысенка потянулась на ржаную стерню, и мать радостно окликнула:

— Алешенька! Погли-ка, милый мой, пестов[1] — прямо как насеяно. Сбегай за корзинкой.

Он и сам обрадовался и помчался домой, уже представляя, как мать испечет завтра каравай-пестовик, а то надоели крахмальные лепешки. В Ленькины обязанности входит собирать на колхозном картофельнике прошлогоднюю картошку — один фиолетово-серый крахмал остался в сморщенной кожурке. Разведешь его на молоке — вот и тесто для лепешек. Теперь черед дошел до пестов.

Ленька, не разгибаясь, двигался по борозде, ловко сощипывал молодые, не успевшие побуреть песты. Пробовал жевать их — набил рот пресной кашицей. Коровы позванивали боталами у самого леса. Бабы перекликались. Когда Ленька догнал их, у него набралось полкорзинки.

Гриша поправлял обтрепавшуюся за зиму бересту на своем шалаше. Стоит он около мельничной дороги, как постовая будка, сделан не на скору руку: стенки накатные, из тонкого ельника. Любой дождь и ветер в таком шалаше не страшен. Сегодня у Гриши Горбунова праздник, что-то вроде напевает себе под нос.

— Пестов набрал, молодец! — одобряет он. — Завтра к вам приду, бабка Аграфена караваем попотчует.

Ленька поставил корзину рядом с Гришиными доспехами, присел на кожан, потрогал отполированные барабанные палки.

— Гриша, взыграй!

— Погоди, неколи, — буркнул он, наклоняясь к сумке. Достал две иконки и повесил в угол шалаша. Иконки эти на все лето останутся в поле, и не было случая, чтобы кто-нибудь тронул их.

— Серега-то где? — Он кончил свои хлопоты, тоже сел на брезент.

— Сплав гонит.

— Чижало на сплаве, не позавидуешь твоему брательнику.

Взял наконец Гриша барабан, повесил на шею и привстал на колени. Веселой дробью ударили палки по звонкой еловой доске. Сразу как бы пробудилось поле, и лес откликнулся, и коровы повернули головы к шалашу, услышав знакомый барабанный призыв. А Гриша, высунув от старания язык, все играл, бородатое его лицо было сейчас по-детски наивно-восторженным.