Работаю теперь бригадиром каменщиков на сооружении мастерских, как имеющий опыт по этой части на стройках Москвы.

Писала мне мать про то, что ты уже стал папашей. Жаль, не удалось топнуть на твоей свадьбе. Я предпочитаю оставаться холостяком. Девок здесь большая нехватка, а без них жить нельзя на свете. Конечно, если ушами не хлопать, везде не проморгаешь. Я с первых дней оформился на полное довольствие, как говорят в армии, к нашей поварихе. В, общем, жить можно.

Как твои делишки? Снова крутишь баранку? Как это ты умотал из города? Нет уж, я лучше здесь буду заколачивать деньгу, чем задаром в своем колхозе. В отпуск приехать — другой разговор, это я и сейчас бы прикатил, только момент неподходящий, рановато, посчитают побегом с трудового фронта. Подожду до будущего года. Ладно, старина, и так много накалякал, давай твою лапу. Будет свободная минута, черкни о своей житухе, и чего нового в Шумилине.

Твой земляк Николай Сизов».

В каждой строчке этого письма ощущалась Колькина бесшабашность, легкость, с которой он постигает жизнь, и еще нескрываемое бахвальство даже в этой неслучайной подписи «твой земляк», как будто он и в самом деле стал известным человеком, попал в какие-то герои. Нельзя сказать, что Колька своим письмом смутил Сергея, побередил позывом в дальнюю дорогу, на этот счет позиция была определена навсегда — здесь его судьба, в Шумилине. И все-таки позавидовал своему удачливому приятелю: шутка ли, побывать в Большом Кремлевском дворце и с напутствием самого правительства отправиться на освоение новых земель! Всем ясно, дело первостепенное.

Московские комсомольцы поехали на целину — это понятно, а Кольке-то Сизову впору бы свой колхоз поднимать, так его никакими калачами сюда не заманишь, потому что здесь не те почести, и страна на тебя не смотрит. Винить ли его в этом? И имеет ли он, Сергей, такое право, если тысячи других бросили свои обжитые места? Да и сам он давно ли пытал счастья в городе?

А через некоторое время пришло от Кольки еще одно письмо, адресованное всей молодёжи района, потому что опубликовано было в абросимовской газете под рубрикой «Энтузиасты целинного края». Оно было менее откровенным, сам стиль его, не без помощи редакции, возвысился до ораторских призывов, так что земляки диву дались: как это Колька Сизов сделался вдруг столь заметным человеком, что разговаривает с ними через газету? Вон на какую трибуну поднялся! Впрочем, прочтите это короткое письмо от буквы до буквы:

«ПРИВЕТ С АЛТАЯ!

Дорогие земляки! Прошло немногим более трех месяцев, как я уехал на целинные земли. Я счастлив, что оказался среди первых комсомольцев-добровольцев, которых провожала Москва на освоение целинных и залежных земель 22 февраля этого года. Не забыть тот волнующий момент, когда мы, посланцы столицы, собрались в Кремле.

В настоящее время нахожусь в новейшем зерносовхозе «Фрунзенский», который уже освоил 8 тысяч гектаров земель. Первая весна была трудной, но новоселы не сетовали, а ведь начинать нам пришлось, как говорится, с колышка.

Во время весновспашки водил трактор, сейчас работаю бригадиром на строительстве. Поселок вырастает на глазах, построено несколько сборных домов. А пока мы живем в полевых вагончиках. Нас, например, в купе живет четверо: двое русских, один украинец и один латыш. Еще ищем пополнение из Донбасса.

Никогда мне не приходилось видеть такой живой, интересной жизни.

Юноши и девушки! Приезжайте к нам, не бойтесь трудностей! Степь ждет ваших молодых рук. С комсомольским приветом Николай Сизов».

Колькина мать, тетя Шура, получив раньше всех весточку от сына, оказавшегося в каких-то неизвестных местах, обеспокоилась: уж по своей ли воле он попал туда? Уж не стряслась ли с ним какая-нибудь история? Она-то лучше других знала его удалой характер, знала, как любит он прихвастнуть, и потому первое его сообщение восприняла с недоверчивой настороженностью, во всяком случае, поначалу предпочитала помалкивать о том, что он покинул Москву. Только соседу своему Федору Тарантину однажды высказала опасение. Тот успокоил:

— Не тужи, Михайловна, дело молодое, везде хочется побывать, все изведать.

— Ну-ка, из Москвы уехал! Пожалуй, в степи-то добра не наживешь — последнее растеряешь. Где хоть находятся эти целинские земли, не знаешь?

— Вот уж понятия не имею. — Тарантин напряженно поморщил лоб, поморгал глазами. — Где-то в сибирской стороне.

— Вишь, куда занесло!

Для них обоих целинные земли простирались в совсем неведомой, непонятной дали, потому что никуда не приходилось им ездить дальше своей станции.

Теперь же, когда о Колькиных подвигах оповестила газета, тетя Шура не могла не поверить ей, тотчас побежала опять к Тарантину, поправлявшему колодезный журавель, затараторила, пошире расправляя перед ним гавету:

— Почитай, чего про мово-то Николая пишут! Почитай!

Тарантину понадобилось сходить в избу за очками, долго водил по странице носом, стараясь не упустить какую-нибудь подробность. Наконец одобрительно хлопнул тыльной стороной ладони по газете:

— А я что говорил? Колька — парень-хват, он нигде не пропадет!

— Меня еще взяло сумление сразу-то…

— Нечего и сомневаться, кой-кого в Кремль не допустят, а уж если правительство провожало, значит, дело наиважнейшее из всех дел. Ты смотри, расписался в газете, как будто какой партейный секлетарь, — тыкал в газету заскорузлым негнущимся пальцем сосед.

— Меня Файка-почтальонка обрадовала, как показала нашу-то фамилью по-печатному написанную, так у меня и заплясали буквы те в глазах, и рассыпались, едва на место их собрала.

— Не каждому дозволят через газету с земляками поздороваться, — еще раз похвалил Кольку Федор Тарантин.

Вокруг них начали собираться любопытные, потому что деревня всегда живет ожиданием новостей и их обсуждением. Вскоре собрались около колодца едва ли не асе шумилинцы: получилось нечто похожее на сходку, где вслух читалось Колькино воззвание, а потом газета ходила из рук в руки, так что тетя Шура боялась, как бы она не порвалась, а то и хуже — не исчезла.

Газета благополучно уцелела. Тетя Шура положила ее на вечное хранение за божницу, но часто доставала ее оттуда и, любовно приглаживая сухими ладонями, предавалась отрадным минутам.

В самый разгар лета, в самый сенокос шумилинский престольный праздник — казанская. Считай, два дня никто косы не обмочит — таково заведение. Первый день справляли семейно, по домам, на другой день кому-то пала соблазнительная идея собрать общее застолье прямо посреди деревни, под березами у бригадирского звонка. Сюда несли столы, скамейки, выпивку и закуску; охотно сходились и свои деревенские, и гости, чего не бывало даже в пору довоенного многолюдия, да, вероятно, потому и потянуло всех к такому единению, что было предчувствие — нынче отшумит широкий праздник и больше уж, пожалуй, не повторится.

Явился с гармонью Игнат Огурцов, без которого немыслимо было веселье; словно специально приурочил отпуск полковник Голубев, всего один раз бывавший после войны в деревне; само собой, не могло обойтись такое дело без Охапкина, приехавшего на машине с Сергеем Карпухиным, для председателя всяк дом открыт. Были тут и случайные гости: тракторист, налоговый агент, какой-то рыболов, поднявшийся от реки на призыв гармони, так что, когда Вовка Тарантин стал нацеливать кстати привезенный из города фотоаппарат, ему пришлось долго пятиться, чтобы всех вобрать в кадр.

Дружно, в полную волю, как позволяла улица, грянули песню. Что бы делали без Игнатовой гармони? Кажется, никогда он не играл со столь вдохновенной легкостью. Фронтовики потребовали «Катюшу» — он, сам раненный и контуженный, живо тряхнул буйными кудрями, с готовностью, с какой-то особенной даже страстью пустил пальцы по ладам. Нет, рано было еще списывать Шумилине, если старик Соборнов, не знавший слов песни, и тот шевелил губами. И хотя добрая половина собравшихся были только гостями деревни, сейчас, при общем воодушевлении, как бы возрожденном чувстве родства, жизнь под вековыми прародительскими березами казалась устойчивой.