— Здорово, шумилинские славницы! Успех работе! — выкрикнул он, довольный тем, что все шло как по плану.

— Здравствуй, Иван Иванович! — с улыбками кланялись бабы, тоже обрадованные появлением мужиков. — Принимай сено! Чего это в бидоне-то привез? Квасу али пива?

— Кой-что послаще, как раз по вашему вкусу. Не пора ли шабашить?

— Надо сначала машину нагрузить, — подсказала Олимпиада Морошкина. Пока Галина Коршунова ходила в деревню за посудой и Егором (как же в таком случае без бригадира!), накидали большущий воз под березовый гнет. Успели и умыться в реке, словно бы возвращавшей силу. Привольно расположились на верхотинке под ветлой, где траву обошла коса. Духмяно пахло свежим сеном, зной начал спадать, перегревшийся воздух вдруг сам по себе, без ветра, взвихривался над водой, рябил ее.

Охапкин, как туз бубновый, восседал среди баб, воодушевленно колупал куцапыми пальцами головки бутылок.

— Спасибо всем вам за труды! По хорошей погоде управились, так сказать, — благодарил он. — За мной в долгу не останется: гуляйте, сегодня дозволяется!

Некоторые морщились, отставляли стаканы, но он не унимался, наливал мед в блюдо, приговаривал:

— А мы посластим — вкуснее ликеру будет, Ну-к, берите ложки, хлебайте мед! — Завидел подоспевшего Егора, перекинулся на того: — Привет, Егор Васильевич! Вот тебе разгонная чарка за опоздание!

Тому бы и не притрагиваться к водке, а он хлестнул без отказу, поморгал, заслезившись, и сразу схватился за папиросы, с погибельной страстью сжигая больные легкие, затягивался так, что сходились щеки. Не одобрял он того, что бабы два дня работали как бы по найму на Охапкина, потому и не появлялся на покосе, но слаб человек: через несколько минут Егор уже размяк, чуть ли не обнимался с председателем, хвалился своей бригадой:

— Шумилинские бабы меня никогда не подведут, я токо скомандую — черта своротят! Верно я говорю?

— Верно, Егор, верно! — угождали бабы. — Ты брось папиросу-то, медку отведай.

Пошло горькое вдовье пирование. Какие еще утехи, какие радости могут быть в их жизни? Изо дня в день, от зари до зари одна только работа; уж выпал случай повеселиться на миру, так не отказываться. Хоть песен попёть, вспомянуть молодость. И они запели, ровно, не в полный голос, как настраивал вечер.

Егор скоро споткнулся, уснул под копной. Сергей воздерживался выпивать — за рулем. Только Охащшн был неутомим, скинув защитного цвета фуражку, он сидел, по-турецки подобрав под себя ноги; лицо и гладкая шея пылали. Невпопад подставал к песне, портил ее дурным надтреснутым голосом, а в паузах вдохновенно взмахивал кулаком.

Солнце причалило к лесу, тени от оставшихся копен длинными полосами потеклц под берег. Видни было, как всплёскивала рыба, беспокоя гладь воды, от которой уже всходил парок и потягивало прохладой. Свежей запахло сейом, звонче заковали кузнечики, и людские голоса скатывались далеко по лугам. Ах ты, Песома-рёка, до чего же ты нежишь сердце шумилинскому жителю! До чего же благодатно на твоем прогретом летнем берегу! Так бы и не уходили отсюда к домашним заботам, пели бы задумчивые, протяжливые песни, глядя на завораживающий бег воды. Много ее утекло в иные края, в большие реки, а все неутомима Песома, все радует людей чистотой промытых запесков, струистым говором перекатов, непорочным спокойствием заводей, то безмерно глубоких, как небо, то иссиня-зеленоватых, потаенных, то огненных, как расплавленный металл, и тянутся к этой красоте и взгляд и душа как будто за исцелением.

Вспоминалось Сергею другое лето, другой сенокос, на той стороне за мельницей, когда он, зеленец зеленцом, потерял голову перед Катериной Назаровой. Хорошо, что она уехала из Шумилина. Трудней тогда жилось, но было многолюдней и веселей, держалась еще в бабах надежда на возвращение мужей, превратившаяся постепенно в застарелую тоску, и сами они постарели, поотвыкли от праздников, потому скоро угасла короткая вспышка веселости, просто было приятно посидеть у воды, расслабившись от медовухи.

Очнулись, когда под копной завозился, приподнимаясь, Егор. Подшучивали над ним, жена выплеснула ему на голову бидон воды. Бабам показалось этого мало — хотели искупать в реке Охапкина, но не хватило силы против такого борова. Он довольно ржал, беззастенчиво лапал всех, кто попадался под руку. Так разохотился, что отказался ехать домой, попросил Сергея:

— Ты уж отвези один сено. Моей там скажешь, что я заночевал у Егора.

Добро бы, колхозное сено, а то на поветь ему, Охапкину. Да что поделаешь? Не отказываться же — председатель. Прямо сказать, хозяином себя чувствует в колхозе.

Встретила Сергея жена Охапкина Анна, под стать ему пухлая, раздобревшая на добрых хлебах да без колхозной работы. Лицо ее просияло при виде большущего воза.

— Где сам-то?

— У Егора Коршунова остался, — ответил Сергей, хотя знал, что у Коршуновых Охапкин задержится только до темноты, а потом перекочует к Евстолье Куликовой — в деревне ничего не утаишь. Может быть, только для Анны это и было секретом, да и ей небось скоро шепнут.

— Пьяный?

— Выпивши, конечно, — выгораживал Сергей председателя.

— Горе с этим вином! Сережа, будь добр, подай сено-то на поветь, а то нам с Юркой нипочем не управиться, — ласково попросила она.

И опять Сергей не мог отказаться: люто взламывал тяжелые навильники, так что Анна со старшим сыном не поспевали принимать сено в ворота повети. «Он там с бабами хороводится, а я вкалываю, как нанялся, — возмущался Сергей. — В конце концов, мое дело шоферское, свалить бы — и в сторону, так нет, все чего-то совестно, неудобно».

Когда перекидал сено, Анна пошла в избу за питьем, но он, не дождавшись ее, укатил обратно в Шумилине и, прежде, чем поставить машину домой, снова свернул к реке — искупаться, смыть едкую сенную труху. Не обвыкая, бултыхнулся в омут, покоившийся в ракитовых берегах, вспорол медь вечерней воды, и она лениво и сонно закачалась, как бы недовольная тем, что ее потревожили. И в самом деле, было такое согласие в природе, которое противится малейшему вмешательству в нее. Высоко и торжественно дотлевали облачка; рябиновый, еще не созревший закат сливался в реку выше Коровьего брода; за темным валом кустарника молчали изнуренные дневным зноем луга, ожидая росу. Было легко лежать без движения на воде и чувствовать свою невесомость, точно попал в неизвестную, но бережливую стихию.

Ах ты, Песома-река! Как рукой сняло усталость, снесло твоей чудодейственной водой, и очистилась душа, возвысилась над суетой минувшего дня.

По деревне, вниз к реке, медлительно шествует, вихляя бедрами, особа нездешней масти — пышно взбитые волосы рыжи до кирпичного накала. Пестрый ситцевый халатик и красная лакированная сумка, висящая через локоть, тоже бросаются в глаза; на ногах изящные босоножки; темные, раскосо удлиненные очки придают ей какой-то стрекозий вид. Свободной рукой поваживает, далеко отводя ее в сторону, словно боясь прикоснуться сама к себе. Не узнали? Еще бы, сами шумилинские жители не вдруг догадались про Нинку Соборнову, ту, что работает продавщицей в ленинградском универмаге: снова в отпуск приехала. Перед кем щеголяет, кого удивляет? Женихов в Шумилихе нет и не предвидится. В пору бы за границу двигать с таким-то обличьем. Даже гусак Карпухиных и тот, завидев ее, рассерженно шипит.

Когда Нинка проходит мимо кузницы, Андрей Александрович бросает работу, опершись на кувалду, поставленную на порог, смотрит с нескрываемым любопытством, как на живое кино. И обязательно заденет ее словцом:

— Здорово, красавица! Опять загорать?

— А что же еще?

— Смотрю, у тебя каждый день курорт, небось умаялась на берегу-то валяться?

— В отпуске отдыхаю, как хочу, — с капризной ноткой в голосе отвечает она.

— Нинка, ты нашим заулком поаккуратней ходи — у нас гусак злой, он тебе устроит трепака. Хе-хе!

— Чихала я на вашего гусака!

Невозмутимо продолжая движение все той же вызывающей походкой, Нинка спускается наискосок по угору к Портомоям, расстилает на траву байковое одеяло и, скинув халатик, ложится загорать: если лежит на животе — читает книгу, если на спине — мечтает, глядя сквозь очки в сказочно-фиолетовое небо. Возраст ее критический, позагулялась, поэтому чаще всего мечтает о какой-то необыкновенной, не как у всех, любви.