Настя проснулась, как только завозился Андрюшка, подержала его около ведра и долго не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к тревожащему вою ветра. Она рассказала Ивану про ругань в магазине, а главное утаила: с Егором там встретилась, у входа столкнулись лицом к лицу, хоть не разойтись. Настя оробела под пытливым взглядом его черных глаз, будто он уличил ее принародно в чем-то позорном, замешкалась в дверях. Егор даже головой не кивнул, разминулись со стыдливой поспешностью. Перед тем как скрыться за углом склада, она оглянулась: Егор жадно, укоряюще-пристально смотрел на нее вполоборота через плечо. Больше Настя не смела оборачиваться, но до самого дому шла и чувствовала на себе этот взгляд, как будто Егор шагал следом. Она так испугалась, что заперла за собой дверь, и весь день не могла успокоиться, виделось побритое, с болезненной подсинью, как мартовский снег, лицо Егора. Давно, с первого дня, как он вернулся из плена, она знала, что грех ее останется непрощенным, что примирение их совсем невозможно.

Один бог знает, какой пыткой оказалась для Насти зима, прожитая у тетки. Были дни отчаяния, когда даже слабая надежда не брезжила перед ней. Если бы не дети, может быть, давно бы отмаяла короткий век. Все-таки не человек находит счастье, а счастье человека. Другие-то бабы не дождались мужей да так и живут по-вдовьи, а она метнулась в сторону с общей дороги и заблудилась, запуталась, скомкала свою жизнь; всего бы месяц и подождать-то возвращения Егора, почему же сердце-вещун ничего не подсказало ей в тот момент?

Ушла из Шумилина, почувствовав себя совсем отринутой, даже возненавидела Ивана, будто не сама, а лишь он был виноват во всем, но, когда родился Андрюшка и на другой день прибежал за двенадцать верст Иван, она не могла отказать ему в отцовских правах, приняла его появление как знак судьбы, которой надо покориться. В тот день Настя избавилась от многих сомнений, решила со всей определенностью: хватит кроить да перекраивать, надо прибиваться к одному берегу.

В селе народу много, поэтому люди не присматриваются друг к другу так, как в деревне. Квартировали у Куприянихи, строили дом — жизнь постепенно начала наполняться своим прежним смыслом. Никто им не мешал, но нет-нет да подкатывала тревога, словно какое недоброе око подглядывало со стороны, покушаясь на их шаткое счастье. Егор все же рядом, с ним, хоть и редко, приходится встречаться, как сегодня у магазина. Почему он не женится до сих пор? Чего выжидает? Попробуй, разгадай, что держит на уме: чужая душа — потемки. Хотелось жить просто, безоглядно, да ведь судьба — не лошадь в оглоблях, вожжами не поправишь. Настя заглядывала далеко вперед и видела своих сыновей взрослыми. Что-то будет с ними? Сейчас спят чуть ли не в обнимку, а потом, может быть, посторонятся друг друга? Спите, пока спокойно спится. Шурик знает своего настоящего отца, он еще не разобрался до конца во всем, заметна сковывающая неловкость в его отношении к Ивану. Может быть, и ее, мать, когда-то осудит?

Мутный рассвет прильнул к окнам, не смея войти в избу. Настя, приподнявшись на локте, разглядывала словно бы обтаявшее лицо Ивана. Досталось мужику с перевозкой избы, бывало, в рейсе суток по двое, да вместо отдыха бревна катай. Казалось бы, чего еще надо: хозяйка в собственном доме, ребята сыты, обуты, муж заботливый, а вот не спится, томит непонятное беспокойство, все думается, что еще подстерегает нежданная беда. Душа просит чистого откровения, только не с кем поговорить, поделиться своими бабьими думами. Если бы жива была мать…

Прижалась виском к плечу Ивана, как бы ища у него сочувствия. В полусне, не открывая глаз, он обнял ее свободной рукой, и Настя затаенно притихла.

Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя на север зиму. Три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за лес, пробуждая его встряской. Непрекращающаяся изморось настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шумилинский угор возле кузницы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно-ясное, оно тоже принялось за работу.

Егора Коршунова весна не радовала, в эту пору его давил кашель, единственным спасением было курево, и хоть сельский фельдшер совсем не велел ему курить, он не ограничивал себя. И сейчас, шагая по своим бригадирским надобностям речными пожнями, он угрюмо мял в губах папиросу. Одышливо сопел, распарился в фуфайке. Под яловыми сапогами то сыпуче крошился снег, то чавкала наводопелая луговина. Песома должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из оврагов, но пока она шла поверху, наледью. За реку теперь долго не проберешься.

Егор шел своим берегом, возле остожий останавливался, сгребал вилами сенные остатки, вытаявшие из снега. Хоть бы воз наскрести. Самая бескормица, сена колхозным овцам осталось на несколько дней, давно уж Антонина Соборнова держит их на голодном пайке.

Сел отдохнуть на покосившиеся жерди, которыми огораживали стог. С застарелым чувством одиночества, потерявшим первоначальную остроту, смотрел на голубые размывы в теплом апрельском небе, на потемневший, словно бы разбухший от влаги, заречный бор. Взахлеб трезвонил жаворонок, в деревне настраивали голоса отогревшиеся петухи, каждая ольховая веточка празднично отзывалась сиянию солнца, и все это было не для него — для других. Здоровье, потерянное в плену, непоправимо, жена не дождалась, мать умерла. После этого где найдешь исцеление душе? В тридцать лет жить устал. В деревню возвращаться не хочется: там только с бабами ругаться. Нелегкое нынче бригадирство. В войну люди ни с чем не считались, работали безотказно, теперь на сознательность не очень-то нажмешь, к каждому нужен подход. Не хотят больше вкалывать за пустой трудодень. Он бы и сам дал тягу из колхоза, мог бы устроиться в МТС, если бы там не работал Иван.

Вначале Егора сжигала такая ревность, что в пору было зарядить ружье, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Настя не ушла от Ивана в Потрусово к тетке. Этим его самолюбие несколько утешилось: пусть не одному, а всем троим будет лихо. Постепенно гнев его смирялся, уже затеплилась крохотным огоньком глубоко спрятанная мысль о том, чтобы вернуть Настю домой, как вдруг узнал, что она родила: нельзя было простить такой грех. Еще раз переболев приступом ревности, он клятвенно решил навсегда выбросить Настю из головы и из сердца — перечеркнуть и забыть. Не так-то это было просто, потому что иногда встречался в селе с Шуриком и с ней самой, и во сне она приходила к нему. Сны раздражали его своей уступчивостью, в них он допускал Настю близко к себе, здесь она была прежней, ласковой, свободной от всякой вины. Наяву они ни разу не разговаривали, словно бы не существовали друг для друга.

Солнце поднялось на полуденную высоту, по-весеннему увертливое, оно как-то умудрялось обходить облачка. Снег под его напором ноздревато истончался, оседал на глазах, около сапог Егора настоялись лужицы. Надвинув кепку на глаза, он слепнул от ярого сияния снега. Над пригретым бором потекло зыбкое марево, воздух бродил, казался густым, хоть пей его, как холодноватый и резкий напиток. Тронулось, пришло в движение все живое на освобождающейся земле, даже ветки берез налились краснотой, как голубиные лапки. И сердце Егора, остуженное горечью утрат, на какой-то момент отмякло, но он не дал себе расслабиться, вскинул на плечо вилы и зашагал по взгорбившейся леденистой дороге к деревне.

Антонину Соборнову нашел около овчарни, по-прежнему располагавшейся в переоборудованной риге, которую наспех утеплили еще во время войны. Овцы, почуяв весну, требовательно блеяли.

— Прямо изведешься с ними! — пожаловалась Антонина. — Ну что по клочку дала? Голоднехоньки.

— Ужо поспрашиваю, может быть, кто-нибудь взаймы даст своего, летом отдадим, — пообещал Егор. — Я по остожьям прошел, остатки сгребал — воз наберется. Надо бы привезти, пока снег совсем не согнало.