— Что, жалко, да?

— Братка не велел дотрагиваться.

— Сам-то крутишь. — Ленька обидчиво шмыгнул носом.

— То сам. Мне можно, потому что наша машина.

— Так уж и ваша! — вступился Толька Комарик. — Мэтээсовская.

— Ну и что? Важно, кто шофер.

Против этого не возразишь. Машина доверена шоферу, и больше никому. Ребятам хотелось быть на Минькином месте.

— Минь, пусти в кабину.

— Еще чего придумаешь?

— Посигналить можно?

— Нельзя, аккумулятор сядет. — Минька и сам не понимал значения этих слов, но на ребят они произвели должное впечатление.

— Машина долго будет стоять здесь?

— До утра. А вообще-то братка будет заезжать, когда поедет на станцию. Я тоже с ним поеду на паровозы посмотреть.

— Э-эх! Вот посчастливилось! — восхищались друзья.

Изображая рев мотора, Минька надувал до красноты щеки, небрежно, как это получалось у брата, одной рукой крутил баранку, другой — по-шоферски облокотившись на дверцу. Ему представлялась ночь, резкий свет фар, распарывающий темноту, дорога, похожая на длинную белую стрелу, за которой гонится машина. Это ощущение было настолько заманчивым и явственным, что начинало холодком щекотать спину. Уже стемнело. Взволнованные ребята разошлись по домам, а Минька все сидел в кабине. Он бы и ночевать с удовольствием устроился здесь, на сиденье, но вышел на крыльцо брат и велел идти домой. Сам остался около машины.

Темнота быстро сгущалась. Запахнув накинутую на плечи фуфайку, Иван привалился к не остывшему еще радиатору. У Коршуновых в кухонном окне горел свет. Голова Василия Капитоновича черным силуэтом отпечатывалась на белой печи, иногда она встряхивалась, и вытянутый палец чертил в воздухе угрозы кому-то.

Ивану хотелось увидеть Настю, и она, как бы почувствовав его ожидающий взгляд, подошла к самому окну. О чем она думала? Что искали ее глаза в темноте? Может быть, ни одна живая душа не узнает, как томился он невысказанностью своих чувств. Он старался скрыть их от Насти, но женское сердце чутко, и она, конечно, многое чувствует и понимает. «Может быть, специально пришла полоскать белье в такой момент? И надо же было появиться Коршунову около Каменного брода!»

Василий Капитонович потянулся губами к лампе. Темнота поглотила окно.

Подули из-за Песомы северные ветры-листобои, принесли холодную мокрень. Тоскливая пора. Треплет продрогшие березы, мелко сечет в оконные стекла. И нет этому конца, как будто на всем белом свете установилась такая непогодь.

Скотину иные дни держали на дворах. В поле грязь непролазная, в лесу сырость. И вдруг принес Иван из Ильинского новость: сегодня в шесть часов вечера будет кино «Чапаев». Объявление такое повесили на крыльце у Катерины.

Не очень поверили, однако начал собираться народ. Первыми прибежали ребята, потом стали подходить бабы и старики. Соборнов Никита Парамонович, как патриарх, сидел в переднем углу. Старики курили, ругали погоду, прислушиваясь, не едет ли кинопередвижка.

— Здорово, бабоньки и мужики! — визгливо выкрикнул, проталкиваясь в дверь, Осип Репей. — Кина ждете в такую-то мокрядь? Пожалуй, побалакаем, да и по домам разойдемся.

— Обещала обязательно приехать, — сказал Иван. — Я сам с ней разговаривал.

Осип отряхнул в кути кепку, поискал глазами свободное место и сел на пол около печки.

— Помяните мое слово, нечего и ждать: забоится она ехать Чижовским оврагом в экую тёмку. Не к ночи будь сказано, теперь в лесу леший тешится, деревья ломает.

— Я все дивлюсь, какая она не робкая, Татьяна-то, — покачала головой Лизавета Ступнева. — Ездит в любое время по деревням. Бабье ли дело быть киномехаником?

— Да-а, упаси господь ехать в такую пору Чижовским оврагом, — твердил свое Репей. — Я однова крепко струхнул, когда почту возил. Съезжаю это с нашей стороны, а лошадь так и спирается и фыркает. Глянул — впереди мужик идет. Попросился: подвези. С почтой не положено сажать, да места хватит в санях, посадил. На всякий случай топор в окорчеве ногой щупаю.

Ребята прибились поближе к Осипу, затаили дыхание. И взрослым любопытно было послушать от нечего делать.

— Кобыла, ну, нейдет в гору! Останавливается, сопит, вся как в мыле. Спрашиваю мужика: «Ты чей будешь?» — «Дальний», — отвечает. Вижу, что не родня нашему брату. Что-то тут нечисто, мать твою яры! Ударил кобылу кнутом крест-накрест — будто тяжесть какая свалилась. Мужик слез с саней, говорит: «Лошадь-то у тебя, видать, запальная». Тут и я давай охаживать кнутом кобылу, рванула она, как от волчьей стаи. Мужик захохотал чисто дьявольским смехом, на весь лес. Выскочил я на поле — не верю, что отделался от такого попутчика.

— Куда он делся? — спросил кто-то из ребят.

— Кто его знает? Только на поле так и не вышел.

— Если что, ты бы его топором, да, дядя Осип?

— Топором лешака не возьмешь.

И снова с беспокойством заговорили про Татьяну.

— Засветло и ехала бы.

— Встретить надо.

— Может, она и не выезжала?

— Это скорее всего.

Бабы уже начали повязывать платки, засобирались домой. Ребята приуныли. А Татьяна — вот она! На пороге стоит в черном, гладком, как стекло, плаще, отжимает рукой мокрые прядки волос. Узкое, остроскулое лицо задорно выглядывает из капюшона.

— Наверно, ругаете меня?

— Не тебя, а погоду, вишь, вздурилась.

— Мы и то испереживались. Осип наговорил тут еще…

— Тороплюсь, и, как на грех, лошадь распряглась в овраге.

— Вот видали! — встрепенулся Осип.

— Ай-ай!

— Ничего, сейчас мы быстро все наладим. — Татьяна повесила на крюк плащ. — Помогите разгрузить.

Серега с Иваном пошли за ней на улицу. Движок поставили на крыльцо, под крышу. Втащили аппарат, железные коробки с лентами. Изба оживилась. Принесли от соседей лавки, расставили их рядами, как в клубе. А когда затарахтел движок и вспыхнула под матицей лампочка, стал еще прибывать народ, и уже не один Осип сидел на полу. Забористо пахло сырой одеждой и табаком.

Ленька и Минька давно торчали на печке, осторожно выглядывая из-за бруса: Татьяна ходила с кожаной сумочкой, продавала билеты. Она, конечно, и не думала брать с них деньги, но им доставляло удовольствие прятаться от нее, сдавленно хихикая.

Застрекотал аппарат. Примолк народ, только слышно было сдержанное покашливание. Ленька впился глазами в экран. Дрогнули красные бойцы перед казаками, бегут в панике. Навстречу пылит тачанка с пулеметом, в ней — сам Чапаев! Знакомые по картинкам усы, соколиный взгляд быстрых глаз. С одного боку — кобура, с другого — шашка. И уже нет страха у бойцов, бегут обратно к месту боя вслед за командирской тачанкой.

— Смотри, белые драпают! — подталкивал локтем Минька. Он теперь все кино будет елозить по брусу и выкрикивать. Ленька недовольно отпихнулся:

— Да помолчи!

Для него сейчас не существовало ни избы, заполненной людьми, ни печи, на которой он сидел. Ленька атаковал вместе с красными, ему хотелось быть рядом с Чапаевым. И как он завидовал ординарцу Петьке! Особенно в тот момент, когда Петька вышел на крыльцо и небрежно выстрелил из нагана в воздух, утихомиривая расшумевшихся бойцов…

Скачут ночной степью белые казаки-бородачи. Спят в станице чапаевцы. Надо предупредить их! Что же дремлют часовые? Ленька крепче жмется к брусу, обида закипает в нем. Последние кадры бегут, как в тумане: слезы застят. Все ближе ложатся очереди к плывущему Чапаю… Уже свет включили в избе, а в ушах отчетливо стучал пулемет, и сквозь этот стук отрывками долетал разговор стариков:

— Да-а, геройский был человек!

— А все-таки оплошал.

— Может, и жив остался? У самого берега был, — заметил Павел Евсеночкин.

— Навряд ли.

Татьяна перебила их:

— Не расходитесь, журнал еще покажу.

Снова была война. Наши били немцев. «Катюши», точно молнии, полосовали небо, шли в наступление танки, за ними волной катилась пехота — лица перекошены криком и яростью. И совсем другое: танки входят колонной в город, их облепили улыбающиеся автоматчики в касках. Жители ликуют, размахивают руками, бросают советским солдатам цветы…