На переклетье лежали в рядок мешки с клеверными семенами. Старик Соборнов, ссутулившись в дверях, держал в трясущихся пальцах желтую бумажку, недоверчиво мотал головой, как будто не соглашался с чем-то. Большой деревянный совок валялся под порогом.

— Никита Парамонович… — Серега хотел попросить у кладовщика ружье, по почувствовал неладное, замялся. — Дедко, что с тобой?

Соборнов поднял на него мутные от горя глаза, с трудом разлепил бескровные губы:

— Колюху моего… — повертел в руках похоронную, закашлялся, выплюнул на ноздреватый снег черную от клеверной пыли слюну. — Извещение-то еще вчерась Клавка принесла, да побоялась отдавать Антониде. Пойду, худо мне, ты управляйся тут один.

Серега проводил Соборнова взглядом. Горе придавило стариковские плечи, согнуло спину. Все-таки крепок: ни слезинки не проронил.

В Шумилине уважали Никиту Соборнова. Много бурь прошумело над его белой головой — хоть и стар, не станет сидеть на завалинке, всегда вместе со всеми в любом деле. Высокий, величественный старик. Среди одно деревенцев он как вековая, замшелая ель в молодом лесу. На слово скуп, зря не молвит. И что главное — честнее человека не найдешь. Потому и поставили его кладовщиком: мякину будет есть, а на колхозный хлеб не позарится…

Серега, как только выехал за гумна, увидел высоко пылающий костер — бабы подпалили шалаш Павла Евсеночкина, собрались около огня. Как будто проводы зимы устроили. Не видит Павел! Прискакал бы, загнусавил. Серега подъехал к ним, постращал:

— Вот Павел задаст вам!

— Ему, черту гнусавому, только с бабами и воевать! — ответила бригадир. — На фронте-то он не годен.

— Всех тетерок пострелял.

— Только с ружьем и шляется.

Катерина Назарова выдернула из-под Антонины последний сноп льна, опрокинула ее, сама упала и захохотала, обнажая белые зубы. Сноп швырнула в огонь.

— Хоть у костра погреться, коли мужиков нет!

Странно было видеть Сереге, что и Антонина смеется вместе со всеми, не зная о своей беде. Язык не поворачивается сказать про извещение.

Видимо, он слишком пристально смотрел на нее, потому что она заметила его взгляд.

— Ты чего, Сережа?

— Ничего. — Он подошел к саням, стал сбрасывать на снег мешки.

— Бежит кто-то!

Бабы как по команде повернулись к деревне, примолкли. Лишь потрескивал костер.

— Нинка моя, — угадала Антонина. — Неладно что-нибудь.

Подалась вперед, переминая тонкими пальцами конец полушалка. Кровь схлынула с лица. Нинка подбежала зареванная, повисла на руках у матери:

— Папу убили…

Бабы теснее сбились в кучу. Сноп прогорал, покрывался черным пеплом. Боясь пошевелиться, Антонина стояла как одеревенелая, уставившись на огонь, и вдруг повалилась на мешки, заголосила.

Ее посадили в сани. Раскручивая над головой вожжи, Серега погнал Лютика торопливой рысью, как будто еще можно было поправить горе, спасти дядю Колю Соборнова. Не верилось, что он погиб, такой русоволосый великан с добродушным голубоглазым лицом.

После обеда председатель колхоза Лопатин распорядился зарезать Майку. Бригадир снова просила Серегу помочь старикам — отказался, не мог участвовать в таком деле. Курицу зарубить — куда ни шло, а тут лошадь. К тому же Серега любил лошадей.

Развешивали и выдавали конину в пожарном сарае, недалеко от конюшни. Не взяли мяса только Павел Евсеночкин, Федор Тарантин да Осип. Ругая на чем свет стоит председателя, с конюшни он ушел раздосадованный, ключ швырнул прямо к воротам и пригрозил, что больше ноги его здесь не будет.

Мать тоже принесла кусок конины и сразу принялась за стряпню, котлет нажарила на маленькой печке. Пенька с Веркой с превеликим удовольствием ели их да еще нахваливали, а Серега не прикоснулся.

Поеживаясь, в одной нательной рубахе вышел Серега на новеть и услышал знакомую ледяную канонаду — река тронулась. Этого дня все ждали с нетерпением: жизнь начиналась как будто заново.

— Песома пошла! — объявил он, едва шагнув в избу.

И тотчас на полатях завозились ребята и суматошно пососкакивали на пол. Словно ветром выдуло их из избы, помчались на бугор к кузнице; оттуда лучше всего видно реку и большой разлив ниже Портомоев.

Сереге тоже хотелось побежать к реке, но не мог он равняться с малышней и потому степенно посидел, облокотившись на подоконник и наблюдая, как Верка прискакивает за Ленькой в новых красных галошах, склеенных Тимонихой из автомобильной камеры. И Лапка с веселым гавканьем увязалась за ними. Лохматая черная лайка, любимица семьи.

Утро было теплое, кончились заморозки. У Павла Евсеночкина по задворью бродили куры. Серега вдруг вспомнил, что пора бы открыть калитку Лысенке: целую зиму сидит как в темнице. Взял топор и отодрал жерди от ворот двора; осоку, которой утепляли, отнес в задачу.

Лысенка подошла к решетчатой калитке, высоко задрала голову, раздувая ноздри, как бы удивляясь чему-то незнакомому. Стареть стала кормилица: бока ввалились, шерсть клочьями, копыта заломило кверху, точно лыжи. Сыро бывает осенью на дворе. Серега почесал корове шею, вычистил сенную труху из вьюнка меж рогами.

— Перезимовали, Лысена! Скоро в поле, на травку, заживем на все сто. Дыши свежим воздухом, а я пойду на Песому погляжу.

На припеке у кузницы сухо. Ребятишки прискакивают. Колька Сизов выхваляется перед Зойкой Назаровой: набрал из свалки железяк, до разлива пытается добросить. «Велик ли хмырь, а с любой девкой умеет заговорить», — с некоторой досадой подумал Серега. Конечно, гармонист он теперь единственный в деревне, помогает гармонь-то в этом деле.

Серега сгреб из-под ног Кольки болты-гайки, отнес обратно к углу кузницы.

— Ты, Карпуха, не очень хозяйничай. Жалко, что ли, дерьма?

— Соображать надо. — Серега надернул на глаза Кольке тугую серую кепчонку и, не обращая внимания на них с Зойкой, сошел чуть ниже с бугра.

Казалось, не вода, а сплошная ледяная ломь ползет руслом Песомы, подминая прибрежные кусты. За Каменным бродом, в разлужье, образовалось целое озеро, голубая гладь его резала глаза. Лес затушевало сизой дымкой, как будто всю ночь там горели костры. А в нем не было сейчас ни души: люди, работавшие зимой на лесозаготовках, вернулись в деревни, и теперь у них была другая забота, их ждали поля.

— Здорово, женихи! — услышал Серега за спиной голос председателя.

Вид у Лопатина был какой-то бравый: ушанку сбил на затылок, полушубок — нараспашку, галифе широко пузырились над гладкими голенищами яловиков.

— Сергей, ты бы сбегал домой за ключом от кузницы.

— Он у меня с собой.

— Открой, посмотреть надо, — попросил Лопатин.

В распахнутые двери дохнуло холодом, сыростью, кислым запахом окалины и угля. На гладко утоптанном полу, там, где обычно стоял перед наковальней дед Яков, скопилась лужица. Инструмент был аккуратно разложен по верстаку, на наковальне — недоделанная поковка и щипцы, чан с темно-зеленой водой слева в углу: словом, все было на месте, как будто хозяин отлучился куда-то на минуту. Но не было в горне калепых углей и голубоватого огня над ними, не было запаха гари — кузница не жила.

Ребятишки торчали у порога, не смея войти. Председатель поперебирал инструмент, звякнул молотком по наковальне. Серега качнул за веревку, обшарпанные мехи просипели, как простуженный человек, из горна — пыль столбом.

— Жаль, Яков Иванович слег. Сей момент он вот как нужен. — Председатель чиркнул ладонью по красной, обветренной шее. — Двух подрезов на плугах практически не хватает. Чего у него в больнице определили?

— Язва, поди: как съест что, так выкатает обратно.

Дед стал кузнецом, когда кузница отошла в колхоз.

Наверно, он имел какую-то врожденную любовь к металлу, все получалось в его руках: ремонтировал плуги, бороны, ошиновывал колеса, подковывал лошадей, гнул из жести ковши и ведра, паял, чинил замки и даже часы. В детстве Серега целыми днями пропадал в кузнице, манила она резкими запахами окалины и припоя, голубим свечением над углями: кажется, ни на минуту не остывали угли в жаровне. Манила и сама дедова работа, то терпеливая, загадочно-колдовская, то молодецкая, если надо помахать кувалдой. Огневая работа.