Крепко укачали, убаюкали Леньку облака. Очнувшись, долго не мог прийти в себя, едва поднял от земли голову — примагнитило, развялило все тело. Сонным, мутным взглядом окинул заполицу: коров не было видно и слышно, вообще слух заложило. Воздух жарко струился над придорожным камнем, будто бы таял он, как сахар. И как только взглянул на него, сразу опомнился — там, за дорогой, клевер!

Коровы разбрелись по всему полю. Кто знает, сколько времени они тут пасутся? Глупые твари, не понимают сытости, жадно хватают зеленый клевер. Может быть, уже объелись? Как угорелый носился Ленька, размахивая палкой и надрываясь криком, — все напрасно, пока загонял одних, другие нагло поворачивали обратно. И не выдержал, разревелся от бессилия, когда потерял в клевере свою резную палку.

Услышав его отчаянный крик, подоспел от кузницы Серега.

— Чего вопишь?

— Па-алку потеря-ал, а они лезут и лезут! Наверно, объелись, вон пуза какие круглые, — хныкал Ленька.

— Шуруй давай! Надо их гнать, чтобы протряслись. Н-но, пошла! Шевелись, комолая!

Вдвоем они гнали стадо бегом. Подхватив попавшийся под руку сосновый сучок, Ленька бежал за коровами с каким-то мстительным чувством за унизительные слезы. Остановились только у реки. Коровы испуганно смотрели на них, прерывисто-протяжно мычали, как бы жалуясь.

— Уснул, что ли? — спросил Серега, немного отдышавшись.

— Маленько.

Ленька виновато швыркнул носом, покручивая пяткой землю. Лицо его опухло от сна и слез, глаза заплыли, и даже веснушки будто бы разбухли.

— А мне папа говорит, беги, видно, одолели нашего пастуха коровы. Теперь они отведали клеверу, будут туда заруливать.

— Это вон Коршунова блудня водит.

— Ты иди сполоснись.

Сбегал Ленька к воде, умылся и попил пригоршнями, полегче стало. Брат ушел в кузницу. Все-таки справедливый он, другой бы надавал тычков.

Сел на бугорок, приуныл. Нахлестанные клевером ноги жгло, трещинами перебило кожу, посильней, чем у Верки. Перед сном ноги затоскуют до слез, бабка помажет их сметаной, чтобы отмякли. Дню, кажется, конца не будет, не дождаться того момента, когда солнце уколется о шпиль ильинской церкви. Утром оно поднимается заметно, а в полдень словно останавливается: так бы и поторопил. И, как всегда, после какой-нибудь неудачи хотелось поскорей стать взрослым — сам себе хозяин. Леньке кажется, что он живет давно-давно, а чтобы вырасти с Серегу, надо прожить еще столько.

Как назло, появились на тропинке Минька Назаров, Толька Комарик и Вовка Тарантин. Вышагивают, будто солдаты, строем, с удилищами на плечах и бодро распевают:

— Айда, Карпуха, на рыбалку!

— Чего лыбитесь? Сами пасти будете, подойдет черед.

— Будем, только не сегодня, а сейчас покупаемся, поудим. Смотри, крючки какие! С такого не сорвется.

— И запасные есть. — Комарик отогнул козырек кепки, где были воткнуты крючки. — Могу дать один, если в ножички сыграем.

— А вот это видел? — Ленька показал ему кукиш и нарочно достал из глубокого кармана складник, стал строгать палку.

— Зажал, да? — обиделся Минька. — Небось мой наган утопил.

— Не твой, а Колькин.

— Потом мой был.

— Был, да сплыл.

— По соплям хочешь? — Минька оглянулся на ребят, ища поддержки.

— Попробуй сунься который!

Ленька, решительно сузив глаза, расставил ноги, замахнулся палкой. Он и в самом деле не испытывал никакого страха перед троими, даже бросился бы в драку с каким-то упоением, и ребята почувствовали это, не осмелились начать первыми.

— Ладно, пошли, чего с ним связываться, пускай ходит за коровьими хвостами.

Побежали с угора, бренча котелками. Издалека Минька погрозил кулаком и крикнул:

— Карпуха, хочешь в уха-а?

И захохотали все, скрылись в ивняке, только кончики удилищ, дразня, припрыгивали над кустами. Завидно стало Леньке: гуляют себе в удовольствие, а тут торчи, как шиш, день-деньской в поле. Песома кралась рядом, кой-где проблескивая сквозь ветлы, манила, но от стада нельзя было отойти. Представлялось, как ребята, закатав штаны, стоят на перекате или, вывалявшись в песке, носятся нагишом по мелкому закрайку.

Ленькина тень поджалась к самым ногам. Скоро ли она вытянется на семь шагов. Он вздохнул, смерив глазами расстояние от неподвижного солнца до горизонта. Можно было позавидовать терпению Гриши Горбунова: сколько лет пас шумилинских коров и на будущее лето небось подрядится. Все еще не вернулся из Киева. Туда и обратно пешком — тысячи километров! Тощий мешок за плечами да падог в руке. Странник.

Ленька не знал, что томительно-длинные пастушьи дни будут когда-то вспоминаться как нечто самое чудесное в жизни, солнечное, невозвратное, и всю жизнь он будет носить в себе сладкий и желанный запах клевера, смешанный с привкусом молока, дорожной пыли и тысячью других полевых запахов, которые возникают вечером, когда шагаешь за покорно бредущим, сытым стадом и легко думаешь о завтрашнем вольном дне.

И когда-то он покается, что торопил солнце.

Если бы жива была мать, Настя, не задумываясь, вернулась бы к ней. Без Егора квартиранткой чувствовала себя у Коршуновых, а еще лучше сказать — домработницей. Много ли помощи от хворой свекрови? Печку и то не всегда истопит. Стонет да охает. А во всякое дело сует нос, надоедает своим скрипучим голосом:

— Настеха-а, картошка у нас, поди, неокученная сохнет? Мне бы маленько оклематца да дойти посмотреть, что в огородице. Совсем никуда не годная стала, спиноньку мозжит, ровно бы шильями искололи. О-оэ, прегрешение великое, не могу смерти вымолить!

Сегодня прибежала Настя с поля, усталость валит с ног — весь день то вилы, то носилки в руках — рухнула бы на голую лавку и уснула, а Анфиса Григорьевна клохчет свое:

— Насилу дождалась тебя, моченьки нет. Поставила бы мне банки, все полегчает.

Взорвало Настю, чуть не швырнула подойницу: корова была недоена. Ради чего она несет это наказание? Долго ли мучиться в чужом дому? Молодость пройдет зазря. Пока ждала Егора, пока война шла, мирилась со всем, а теперь-то чего ждать? Все утешение в сынишке. Она чувствовала, как с каждым днем росло в ней навязчивое бабье желание пожить в своей, пусть плохонькой, избенке, согреться семейным теплом.

Молча ставила на дряблую спину свекрови банки, кожа под ними вспучивалась, наливалась свекольной густотой. За спиной слышалось сопение Василия Капитоновича: сидя на пороге, стаскивал резиновые сапоги. Запахло портянками. Невеселая у него сейчас работа — пока теплая вода, мельницу разбирает и вытаскивает на берег, разрешил Лопатин взять на дрова.

— Ой, девка, спину сожжешь! Помалехоньку бумаги-то подпаливай, — простонала Анфиса Григорьевна.

— Ложилась бы в больницу, мамаша, чем охать каждый день, — раздраженно сказала Настя.

— Спасибо за такую заботу, сношенька. Видно, сама думаешь век молодой быть.

— Вы бы про молодость мою лучше не говорили! Что я видела? Какую радость знала? С двадцати лет вдовая…

— Господи! Что с тобой? — Свекровь повернула страдальчески сведенное лицо. — Чем я тебе досадила? Еще по дому делаю, а ну как совсем споткнусь? Батька тоже все молчит, поди, смерти молит. Хошь бы в богадельню отправили. О-ой!

— Хватит скулить! — сурово осадил Василий Капитонович и запыхтел еще сильней. — Послушал бы кто с улицы — страм!

Ушла Настя во двор и, сидя под Пестреней в полутемноте, зашлась слезами. Такая пустота, такая горечь была внутри, что не хотелось возвращаться в избу. И свекровь сделалось жалко: разве виновата она, что болеет? Все было бы по-другому, когда бы вернулся Егор. Полгода замужества остались далеко и вспоминались как чья-то чужая завидная жизнь.

Василий Капитонович встретил Настю на лестнице:

— Присядь.

Вытерла передником глаза, опустилась на ступеньку.