— Вот дуралей!

Ласково это у нее сказалось. Оплела руками шею, вроде бы желая подняться, но, услышав голоса подходивших к покосу баб, вдруг резко оттолкнула Серегу.

Он побежал к реке, чтобы появиться с другой стороны, как будто купался. Ему и в самом деле хотелось нырнуть в студеную воду, губы горели, в глазах плавился жар; раздавленный стыдом, он боялся показаться людям. Лег грудью на кочку, окунул голову в реку…

Иван с Осипом уже накладывали сено в андрец. Катерина подошла к ним, стала подгребать после копенок.

— Земляники вон там — прямо усыпанье, — словно в оправдание, сказала она. — Завтра надо посудину с собой взять…

Первое время, как проводили Егора, места не находила себе Настя. День за днем шли, а вестей от него не было, только и сообщил, что часть отправляют на фронт и скоро, видимо, в бой. Больше ни слуху ни духу.

Тоска брала ее в большом и нелюдимом доме мельника. Свекровь, Анфиса Григорьевна, вечно недомогала, охала и потому была раздражительна и ворчлива. Сам Василий Капитонович после проводов сына стал неразговорчив, угрюм, будто какая-то неотступная мысль точила его.

И деревня для Насти не своя, люди незнакомые. Уйдет, бывало, вечером за гумна и разгорюется: так бы и убежала в Потрусово, хоть и несладкая жизнь у тетки. Сумерки набухают. В избах ни огонька, лишь закат жарко слюденит окна, огненной лавой растекается он над черным лесом в той стороне, где идет война, и как будто уже обуглились вершины елей и безмолвно догорают в жуткой тишине. Густеют пепельные облачка, медленно восходящие из-за горизонта, вместе с людьми горюет природа, и, кажется, вот-вот затрубят печальные трубы.

Такие думы приходили к ней в минуты уединения, созревавшее чувство материнства усиливало тревогу, но и выручало: вся жизнь ее заключалась теперь в ожидании ребенка, он давал уже о себе знать, иногда причинял желанную боль, и Настя часто разговаривала с ним, называя его ласковыми словами.

А ночью сделается душно в избе, откроет окно, загадает на звезду и смотрит, смотрит, как будто в ней и спасение Егора, и счастье ребенка. Однажды зарницы разбудили, и не могла больше сомкнуть глаз: страшно стало от этих беззвучных сполохов, точно небывалая гроза распарывала небо, трясло землю, а слух заложило. И еще чудилось, что война подошла совсем близко и это ее отсветы бешено озаряют ночь.

Успокаивалась Настя, когда слушала радио. В наушниках потрескивало, шуршало, и сквозь этот шорох отчетливо был слышен голос. Москвы. Она заслоняла собой тысячи городов, сел, деревень. И Шумилино было под ее надежной защитой.

Родила Настя осенью, по первым морозам. Ребенка принимала Бычиха, специально привез ее из Потрусова Василий Капитонович. Он сидел в пятистенке, ожидая, когда бабы сделают свое дело, и по первому вскрику новорожденного понял, что парень. Бычиха, высунувшись на секунду в дверь, подтвердила:

— С внуком тебя, сват!

Василий Капитонович как был без шапки выскочил на улицу, перепугал соседа своего Федора Тарантина, разгребавшего снег у крыльца: тот думал, случилось чего.

— Парня Настеха принесла! Внук у меня! Понимаешь, сильная наша кровь. Эх, мать честная! — кричал он, толкал Федора в бока.

— И в больницу не ездили? Прямо на дому?

— Дома! На кой ляд сдалась эта больница? Век бы ее не знать. Хоть фершал был бы толковый, а то коновал. Да чего мы стоим-то? Выпить надо. Брось лопату! — Выхватил у Федора лопату, расколол о землю. — А, пес с ней! Мою возьмешь.

И потащил соседа тс себе в пятистенок…

Не пришлось Насте поделиться радостью с мужем. Как раз в это время пришло извещение: без вести пропавший. Почтальон Клава Сорокина призналась потом, что несколько дней держала его у себя, не хотелось расстраивать в такой момент.

Свекровь выла в голос. Василий Капитонович онемел от горя.

Неподвижно сидел он над страшной бумажкой, обхватив окостеневшими пальцами кудлатую, с блестками проседи голову. Взгляд был застылый, лицо каменное. Отнимала эта бумажка надежду на возвращение сына.

Материнская любовь помогала Насте. Бабы утешали ее, говорили, всяко бывает: это не похоронное извещение, может быть, и объявится Егор. Оставалось надеяться на чудо.

Души не чаяла Настя в Шурике, все казалось, что злая судьба отнимет у нее первенца. Сердце ее переполнялось нежностью, когда малыш пригревался около груди или удивленно таращил глазенки, лежа в зыбке. Зыбка висела посреди избы на гибком березовом очепе, перекинутом через брус. Настя готова была дни и ночи просиживать возле нее.

Она баюкала сынишку и успокаивала себя, забывала о своих печалях. Радостно было ей замечать в нем каждый день что-то новое.

Время шло. Шурик подрастал. Для всей деревни был он забавой: бабы любили тютюшкать его. Василий Капитонович гордился внучонком. Теперь всю заботу перенес он на Шурика.

И Настя поняла, что нечего себя успокаивать напрасным ожиданием. Слышала по радио, границу переступили наши войска. Нет Егора.

В это бедовое время вдруг объявился ухажер — участковый милиционер Паша Сыроегин. Мужики воюют, а он возле баб трется. Заедет к Василию Капитоновичу, разговор заведет про службу свою, про фронтовую обстановку, как полководец. С таким гостем и не любо, да беседуй.

Однажды в обед, только прибежала Настя из поля, слышит под окном — тпру-у! Глянула — стоит около тына каурая Пашина кобыла.

Сыроегин шагнул через порог, расставив долговязые ноги, подпер головой полати.

— Здравствуй, Настасья! — Смотрит с этаким веселым мужицким любопытством. Одной рукой ржаной ус щиплет, в другой — плеточка, пощелкивает ею по кожаному наколеннику. — Хозяин-то дома?

— На пожне он, сено сухое караулит. — Настя накинула на голову платок, давая понять, что ей пора идти загребать.

Сыроегин не обратил на это внимания, прошелся по избе: в коленках у него трескало, как у козла в копытах. Сел к столу и, растирая на парном лбу красную полоску от фуражки, попросил:

— Принесла бы попить. Духотит ровно перед грозой.

Слазила в подпол, принесла в ковше квасу.

Участковый мусолил в жилистых пальцах кончик плетки, вытянув ноги в тупоносых сапогах почти на середину избы.

— Анфиса Григорьевна как здоровьем?

— По дому-то бродит, ушла картошку окучивать.

Настя стояла около переборки, раздражаясь неторопливостью Сыроегина. Он слизнул желтую пену с усов, подошел к ней.

— Красивая ты, Настасья! — Наклонился к самому лицу, водочкой попахивает.

— Что ты, Павел Иванович, бог с тобой? — Она попятилась, боясь обидеть Сыроегина.

— Бог не видит — потолок над головой, — с ласковой наглостью ухмыльнулся он. — Да ты чего такая робкая? Я ведь не охальник какой-нибудь.

К счастью, у крыльца послышался голос свекрови. Сыроегин замялся, покачиваясь с носков на пятки.

— Н-да… В Мокрушу вот надо ехать. Восемь верст бором: скука. Ну ладно, спасибо за квасок…

В другой раз дело обошлось круче, потому что встретились в лесу, на климовской дорожке. Паша точно из-под земли вырос, загородил дорогу. Настя — в сторону, и он поворачивает лошадь, скалит зубы, как блажной. Не вытерпела, взорвалась:

— Да что ты со мной заигрываешь, будто с девкой, кобель долгоногий? Хвачу вот граблями, не посмотрю, что милиция.

— Статью получишь. Ха-ха! Я шучу, а она вопит на весь лес.

— Нужны мне твои шутки! Проваливай своей дорогой!

Ударила граблями лошадь. Та рванулась, Сыроегин пошатнулся, но усидел в седле. Крикнул ей вдогонку:

— Никуда ты от меня не денешься!

И эта нахальная самоуверенность так обидела, испугала Настю, что она почувствовала себя совсем незащищенной, слабой. Добежала до поля и рухнула в траву, дала волю слезам.

Леньку Карпухина мать посадила под суслон, велела колосков нарвать. Щиплет Ленька колоски в материн передник, посматривает в щели меж снопами, как в бойницы: все вокруг видать. Половина поля уставлена суслонами, половина несжатая.