Бабы гонят серпами свои кулиги, слышно, как хрустит сухая рожь. Солнце нещадно палит, низко на лоб припустили жницы платки. Мать и в жатве проворней всех. Острые лопатки, как заведенный механизм, ходят под вылинявшей синей кофтой, соль белой каемкой обметала мокрое пятно на ней. «Хрык, хрык…» — грызут серпы. Высоко в знойном небе не умолкает тягучий писк канюка: просит пить. А может быть, радуется, что поле жнут, теперь ему хорошо видно бегущую в коротком жнивье мышь.

Увлекся Ленька своим занятием. Ему уже представлялось, как мать испечет из свежей муки пахучий, мягкий хлеб, как будет радоваться, уминая его за обе щеки, Верка. Замечтался. Рядом прошуршали по стерне хромовые сапоги. Затаил дыхание, потому что, кто бы ни был идущий, понятно — начальник. Галифе на нем, гимнастерка — все форменное, кроме кепки. Подошел к матери, поздоровался:

— Успех труду!

Мать испуганно оглянулась, метнула быстрый взгляд на суслон. Кровь схлынула у нее с лица.

— Ой, думала, кто из наших демобилизовался! Здравствуйте! — растерялась она.

— Макаров Василий Петрович, — назвался он, — уполномоченный райкома.

— На уборочную?

— На всю, до самого снега, — оглядел из-под козырька поле. — Серпами долго проканителимся, надо жатку просить в МТС.

У Леньки затекли ноги, нельзя было пошевелиться. Прошлое лето тоже присылали в колхоз уполномоченного: Овчинникову Лидию он под суд отдал за мешочек ржи. Несла она его в охапке соломы, вроде как подстилку корове, а уполномоченный, как на грех, и попадись встречь ей. Каким-то образом уличил он тетку Лидию. Собрание в тот день было у звонка под березами. Злосчастный мешочек лежал на лавке как укор всем шумилинским бабам. Тетка Лидия вытирала концами платка слезы, со стыда и переживания лицо ее покрылось красными и белыми пятнами. Уполномоченный держал речь: дескать, совестно заниматься воровством, когда хлеб нужен фронту. Бабы виновато молчали. И председатель тут же сидел, ничего не мог ему возразить. В общем, крутой и придирчивый оказался человек. Во время молотьбы все дни дежурил около риги.

И сейчас, только прошел новый уполномоченный полем и скрылся в гумнах, сошлись бабы и давай судачить:

— Этот первый раз к нам.

— Видный мужик.

— С фронту, должно, вроде обходительный.

— Хвалить-то надо погодить.

Мать подошла к суслону, окликнула:

— Ленька, вылезай!

Вынырнул он из-под суслона, зажмурился.

— Я еще мало нарвал, мам.

— Наплевать. Хоть бы и ничего не надо, — коснулась горячей рукой плеча. — Беги по грибы.

У матери был расстроенный вид. Испугалась она уполномоченного, и неловко ей стало перед другими.

— Я сейчас подберезовиков махоньких, крепких наковыряю, — желая подбодрить мать, пообещал Ленька.

Подхватил корзину и поскакал колким жнивьем к лесу. Летом вся надежда на него: не даст пропасть с голоду.

Конец августа. Солнце ходит еще высоко, и дни стоят погожие, но ощущается уже что-то трогательное и покорное в природе. Лес притих. Вода в Песоме сделалась студеней и прозрачней, кружат по ней крохотными лодочками ивовые листки. С поля возят снопы. Скрип тележных осей напоминает прощальное журавлиное курлыканье.

Ночц в эту пору темные, но, если кто припозднится в дороге, не беда: в любой деревне можно зайти в овин, отдохнуть и побеседовать с каким-нибудь стариком. В Шумилине, например, овины обычно топит Никита Соборнов. В костре у него картошка печется, так что и подкрепиться можно на дорожку…

Молотили в Ступневой риге. Придут утром бабы, набросают из овина на ладопь горячих, окуренных дымом снопов, уложат их вдоль риги колосьями в середину и начнут выстукивать в четыре молотила. Работа эта требует особой сноровки и даже музыкальности слуха, потому что стоит одному из молотильщиков сбиться с ритма, как все пойдет вразнобой. Молотьба умотает хуже косьбы. Не зря про уставшего человека говорят: как будто овин обмолотил.

Сегодня должны были пригнать молотилку. Макаров глаз не спускал с ильинской дороги, на часы посматривал. На крыше риги ребятишки несли дозор. Бабы молотили, не особенно надеялись на технику. «Тики-тики, так-так», — выговаривали молотила, как будто секунды отсчитывали.

— Е-еде-ет! — всполошились, как стая галчат, ребята и загромыхали пятками по гулкой дранке.

Люська Ступнева стояла у крыла, следила, чтобы молотилка не перевернулась. За рулем сидел Иван, он снова работал в МТС, только не на тракторе, вторую неделю собирал старую полуторку. Директор пообещал: сумеешь наладить, твоя будет. Помочь перевезти молотилку в Шумилино попросила Люська: дорога ухабистая, особенно гиблое место в Чижовском овраге.

Уполномоченный подбежал к трактористам.

— Вот спасибо, не подвели! — энергично потряс Ивану руку, спросил, приветливо шуря серые глаза: — Фронтовик?

— Так точно! — по-военному ответил Иван. — Вы тоже?

— Месяц назад командовал взводом. Так что выручай пехоту своей техникой.

Они обрадовались друг другу, как люди, случайно уцелевшие после катастрофы. Война, сроднившая миллионы человеческих судеб, научила их товарищескому доверию.

— Теперь она трактористка, — кивнул Иван в сторону Люськи. — Я до войны работал на этом тракторе.

— Тем лучше, вдвоем быстрей наладите молотилку.

— Конечно, — одобрила Люська.

Макаров сразу располагал к себе. Общительный, открытый человек. Нос, губы, подбородок — все крупное, даже грубоватое, но как-то правильно сочетающееся. Роста среднего, крепкий, подвижный. Кепку то снимет, то наденет, видать, не привык еще к ней. Ивану и прежде приходилось встречаться с подобными людьми, на которых лишь взглянешь, чувствуешь — во всяком деле надежный, не подведет.

Молотилку пустили после обеда. На подмогу Лопатин прислал из Савина несколько человек и сам приехал. Когда работает машина, дела всем хватит, только успевай разворачиваться. Надо и снопы подвозить с поля, и подавать их на полку к барабану, и солому отбрасывать, и зерно нагребать в мешки. Торопливый грохот молотилки как бы подгоняет, задает темп.

Удивил уполномоченный баб, сменив у барабана бригадира. Та запротестовала:

— Что ты, Василий Петрович? Найдется кому снопы подавать.

— Ничего, мне это дело знакомое, в деревне вырос. Отдохни, Наталья Леонидовна.

Желающих стоять у барабана мало: адово место. Полка высоко, барабан воет, гудит, пыль бьет в лицо, сушит рот, ноздри. Ни словом перемолвиться, ни волосы поправить некогда: чрево молотилки ненасытно, машина не может крутиться вхолостую. Макаров совал сноп за снопом под зубья барабана. Знал он, что наблюдают за ним колхозники.

— Потише, Василий Петрович, не успеваю, — взмолилась Катерина, разрезавшая обломленным серпом перевясла.

Она стояла рядом с полкой. Поворачиваясь за снопами, Макаров встречался с её быстрым взглядом. «Красивая, черт, возьми! Лицо так и пышет здоровьем. Видно, любит играть в переглядушки», — заметил он.

Как из ружья, захлопал приводной ремень. Люська подбежала к трактору, остановила двигатель. Все сошлись к куче снопов, сели отдохнуть, скинув на плечи пыльные платки.

— Что же это вы, бабы, уполномоченного к барабану поставили? — смехом попрекнул председатель.

— Вот и спасибо ему за это. А то другой расхаживает руки в брюки вокруг риги, — сказала Евстолья Куликова.

— Если так будешь работать, Василий Петрович, вернешься домой, жена расстроится, скажет: замучили моего мужика в «Красном восходе», — посмеялась Катерина.

— Расстраиваться пока некому, — ответил Макаров, вытирая платком глаза, запотевшие под резиновыми очками. Он даже стыдился, что до сих пор оставался холостяком. Война помешала вовремя жениться.

— Сколько перебывало уполномоченных, и все неженатые. Просто диво! — не унималась Катерина, дразня лукавыми глазами.

— А тут на весь колхоз один Лопатин.

— И того Августа охраняет, — развеселились бабы.

— Видал, фактически, бреют нас, — пощипывая желтые усы, весело сказал Лопатин. — Надо прекращать такую критику. Люся, пускай трактор…