— Стоп, приятель! Здесь не магазин, и вообще склад закрыт на учет.

И в самом деле захлопнул дверь за растерянно попятившимся парнем и снова подступил к Файке, попритиснул ее к мешкам с сахарным песком. Она ойкнула, на секунду ослабла у него в руках, но забарабанила ладошками по его лопаткам:

— Сдурел, что ли? Ведь могут войти — стыда не оберешься. Пусти, баламут окаянный!

— Встретимся вечерком?

— Зачем?

— В кино сходим или на танцы, культурно отдохнем, — допытывался Колька.

— На танцы я не хожу, говорю тебе, устарела, — с улыбкой повторила она.

— Тогда, как стемнеет, я тебе стукну в окошко.

— Стукни, если маму не боишься.

— Вэри вэл!

— Чего это ты?

— По-английски значит: очень хорошо.

— Ой, боже! — насмешливо и вместе восхищенно воскликнула Файка, легонечко подталкивая нечаянного ухажера к выходу.

Компания Охапкина наполовину убавила содержимое Колькиной сумки: известно, чужое вино и пил бы, и лил бы, и искупаться попросил бы. После закрытия чайной перешли на травку к больничному саду, там некоторые и полегли. Колька помнил о назначенном рандеву и, когда стемнело, спрятал злополучную сумку в крапиве. Теперь ему не то что Файкина мать, сам черт был не страшен. Но стучать в окошко не пришлось: Файка прежде того вышла на крыльцо. Была она в одном халате и шлепанцах, спать собиралась, а Колька предполагал увести ее за околицу. Укрылись одним пиджаком, она ежилась будто бы от холода, от нахальных Колькиных рук не отбивалась и, помучив его с полчаса, сказала:

— Иди за мной, только тихонько.

— А мать?

— Она в избе спит, а я в горнице.

Колька оставил у двери полуботинки, по-кошачьи крадко ступил через порог: как в темный омут нырнул…

На исходе ночи — еще чуть назревал рассвет над лесными увалами — он победно шел сельской улицей. Вспомнил про сумку, едва отыскал ее в крапиве. Тишина и безлюдье угнетали его, душа жаждала постоянного общения, и очень кстати повстречался досужливый собеседник, сельповский сторож Филимон Шашкин. Он сидел, поникнув головой, на ящике из-под стеклопосуды возле складов и магазинов, явно спал, но правая нога, как бы помимо его воли, притопывала. Колька постоял над ним, потом поприступил своим полуботинком Филин кирзач. Старик очнулся, спросонок забормотал:

— А? Что? Кто таков?

— Го-го-го! — заржал Колька. — Как это ты, дед, умудряешься дрыхнуть форменным образом и ногой наяривать? Будто на гармошке играешь.

— Стой, никак не признаю; чей будешь? — смаргивая подслеповатыми глазами, приглядывался Филя. — Да это ты, Колька?! Откуль взялся, обморок ты эдакий!

— С неба упал. Ты проморгайся хорошенько — може, приснился? Ну и даешь храпака! Хоть замок сшибай со склада, видать, воров нет.

— Но-но, у меня не забалуешься! Я ведь просто кемарю, а нога, значитца, дежурит, так уж приучена. Кто пройдет мимо, глянет — сторож не спит, раз притопывает, — оправдывался Филя. — Садись да хвастай, как живешь. Куда тебя собака носит такую пору?

— У меня тут свое дежурство, — уклончиво, с ноткой бахвальства ответил Колька.

— Знаем мы ваше дежурство! Пригрелся у какой-нибудь зазнобы, теперь вакуируешься до свету, — безошибочно определил Филя. — Вон там, на лавочках коло конторы, тоже ворковали всю ночь.

— Холодновато после теплой-то постели, — признался Колька, снова не удержавшись от хвастовства. — Вчера с Охапкиным здесь в чайной крепко причастились, надо голову поправить. — Вынул из сумки заморскую бутылку. — Стакан найдется?

— В любой момент наизготове! — Филя окончательно стряхнул с себя сон, с привычной услужливостью извлек из-под угла склада стакан, пообдул с него пыль. — Это что у тебя за бутылка такая баская?

— Импортная.

— Смотри ты! — прицокнул языком Филя. — А градусы как? Соответствуют?

— Крепче водки.

— Ну давай, коли спробуем: на мой счет, на твои деньги. — После пробы лицо его превратилось в сморчок, поотдышался и высказал свое заключение: — Подходяче, только шибко слатимо, наша водка скуснее. Меня тут один коньяком потчевал, дак тот вовсе клопами пахнет.

— Чего же ты не на пасеке, Филимон Арсеньевич?

— Пасека — тю-тю! Как пришел в колхоз Ерофеев, так и сократил. Охапкин-то Иван Иванович, доброе ему здоровье, не оставил меня, устроил в сельпе. По стариковскому понятию работегша сносная. А ты, значитца, земли новые покорял?

— Покорял, — согласился Колька. — Теперь отдохну да на Братскую гидростанцию поеду. Слыхал, наверно?

— Как не слыхать! По радиву трубят.

— Скоро и обо мне услышишь.

Филя поверил: с такой уверенностью это было сказано. По всему видно, парень ходовой, одет прилично, вином угощает. Милое дело, выпить да поговорить с приезжим человеком; не беда, что закусить нечем, кроме хлеба, оказавшегося в сумке. Филя не столько жевал его, сколько подносил к носу, с блаженством жмурясь.

— Видишь, Николай Васильевич, наше дело таковское: не живем, а дни провожаем, — пустился он в рассуждения. — Я вот не представляю, как оно в других краях? Може, там и солнышко-то другое? А ты перекатываешься по всей стране, всего повидаешь. Теперь люди столько не работают, сколько ездят.

— Век техники, — кратко изрек Колька.

— Должно, потому и гуляешь в холостяках, что некогда поосмотреться?

— Не тороплюсь, невесты не переведутся.

— К нам недавно врача нового прислали, чуть постарше тебя, и уже три дочки.

— Дамский мастер, — живо дал определение Колька.

— Во, верно! — восхитился Филя. — Медицина, а секрету не знает. Мужик головастый, тут лекцию читал в клубе, дак говорит все непонятно. Забыл, как его фамиль. Рыбья какая-то.

— Окунев?

— Не-е.

— Карасев?

— Во-во! Килькин.

— Ха-ха-ха! Уморил, дед! — покатывался Колька. Филя тоже беззвучно смеялся, выглядывая из фуфайки, как из дупла, его нос яблочком рдел среди серой щетины.

Между тем рассвет все шире размывал полынью в небе, хорошо различимы были ближние постройки, и полинявший за лето флаг над сельсоветом шевельнуло зоревым ветерком. Колька засобирался уходить.

— Ладно, дед, счастливо оставаться! Пора к дому пробираться, пока солнце не поднялось.

— Побалакаем, когда в другой раз припозднишься. Все-таки я узнаю, к кому ты проторил след.

— Секрет.

— У нас секретов не бывает, — заверил Филя.

Кольку это не смутило. Помахивая полегчавшей сумкой, он беззаботно шагал шоссейкой с одной только мыслью: добраться до сеновала, ткнуться забубенной головой в душистое сено и потонуть в его убаюкивающих шорохах. Можно спать хоть весь день напропалую.

В последнее время Андрей Александрович Карпухин стал побаиваться дневной жары — сердце барахлило. Любил приходить на конюшню пораньше, пока не согнало утреннюю прохладу. Он чинил в каморке хомут, когда издалека еще услыхал ходкий стук колес тарантаса. Вышел за порог, загораживая от низкого солнца ладонью глаза, степенно поджидал председателя. Похоже, что не просто так пожаловал.

Бросив вожжи на передок, Ерофеев подошел своей твердой походкой, крепко тиснул руку:

— Как жив-здоров, Андрей Александрович?

— Помаленьку справляюсь, как говорится, дуплистое дерево скрипит, да стоит. А тебя какая забота пригнала С утра?

Ерофеев с ответом не поспешил, сначала подал раскрытый портсигар и, раскурив папиросу, с паузами между затяжками сказал:

— Лошадей будем переводить в Савино, там все-таки ферма. Сам посуди, какой резон нынче содержать в каждой деревне конюшню? Вот у вас и жителей по пальцам сосчитаешь, и лошадей всего три.

— Нешто можно без лошади в деревне? — недоуменно произнес Андрей Александрович, мучительно морща при этом лоб. — К примеру, дрова или сено подвезти, или случится что посерьезней.

— Есть машины и трактора. У тебя у самого сын тракторист.

— Трактором не везде сподручно. Что-то не возьму в толк, Степан Данилович, от тебя ли слышу такие речи? Ведь, помню, печатали твои статейки про лошадей, когда ты был районным зоотехником, — разочарованно произнес Карпухин. — Призывал сохранять поголовье.