Вот и сам он тоже в Питере, совсем юноша, на трубном заводе работал сезон. Жизнь часто уводила его из деревни в большие и малые города, и потому снимков накопилось порядочно. Он отыскал себя среди участников уездного комсомольского слета, затерли ребята повыше ростом. Многие из этих желторотых ребят в длинных, подпоясанных косоворотках стали большими людьми.

Долго разглядывал снимок, наклеенный на толстый, покоробившийся картон. Тут были все здешние мужики и парни со своими десятниками и прорабами, стояли плотной толпой на фоне строящегося Балахнинского бумкомбината. Многих уж нет в живых. Знатные были плотники.

Дальше шли снимки, можно сказать, свежие, довоенные, и один, принесенный с финской войны. Одним словом, в этой настенной хронике была скупо обозначена его биография. Лопатин пожалел только, что ни разу не пришлось сфотографироваться всей семьей, с детьми, и вдруг горестно почувствовал, что жизнь его подошла к какой-то черте, будто ему уже вынесли приговор.

Дождь утихал. Ветер метался впотьмах по деревенской улице, скребся о стены, пытаясь пробраться к избяному теплу.

Первое время Василий Капитонович ни на шаг не отпускал из виду сына, выйдет Егор по надобности на поветь, и то настораживался: не натворил бы беды, мало ли чего взбредет в голову — веревку на балку и… Видно ведь, как нервы-то измочалились, временами тихая задумчивость находит на него, лицо становится иконно-безучастным, глубоко в глазах прячется какой-то тайный огонь, сжигает его изнутри. Торопился домой, надеялся, а тут еще удар подкосил…

После обеда Егор ушел в пятистенок, слышно было, как он что-то шебаршил за стеной; Василий Капитонович подождал несколько минут, не утерпел, заглянул в дверь: Егор стоял против окна, просматривая на свет стволы централки.

— Ты чего? — само собой вырвалось у Василия Капитоновича.

— Хочу в лес сходить. Ружье хорошо сохранилось, я уж думал, ты продал его.

— Было распоряжение в начале войны: всем сдать ружья под расписку в милицию, нынче, правда, вернули. А я не сдавал, дома-то сохраннее.

— Павел Евсеночкин охотится? — спрашивал Егор, поставив ружье на лавку и обтирая его тряпкой.

— Охотится. Какой ляд ему сделалось? Зимой на лыжах пойдет стегать, молодому не угнаться, — отвечал Василий Капитонович, а думал о том, как некстати попало ружье в руки сыну, надо было спрятать, сказать, что продал, или на ту же милицию свалить — отобрали, да теперь поздно рассуждать. — Може, вместе пройдемся, на мельницу заглянем? — предложил он.

— Как хочешь, — согласился Егор, хотя такое намерение отца удивило его, потому что раньше он считал охоту бездельем.

Они сразу же направились по мельничной дороге в лес даже не сворачивали.

Немного посидели в избушке (будто на поминках), на столе и лавках — вершок пыли, пахнет волглой печиной и вроде бы мышами. Егору захотелось на свежий воздух, перешли по лавам через Песому и углубились в бор.

— Говорил я Лопатину, давай вернем мельницу на место, отказался — лошадей пожалел, — рассказывал Коршунов-старший. — Не пришлось бы крутить в каждой избе жернова, не было бы этого шуму-грохоту по деревне, авось и до района не донеслось бы. Ревизия приезжала из Абросимова, слышь, турнут Лопатина с председателей: хлеб выдал не по закону.

— Одного турнут, другого поставят.

— Я вот что, сынок, думаю, — начал Василий Капитонович, придерживая сына за плечо, — не сходить ли мне в Потрусово?

— Зачем?

— С Настасьей поговорить, все уладил бы. Так-то оно ведь лучше будет…

— Не о чем с ней говорить! — отрезал Егор, и в глазах его появился сухой блеск, пугавший отца своим отчаянием. — Наши с ней стежки навсегда разбежались.

Василий Капитонович не стал убеждать его, может быть, погодя поймет, что родительское слово зря не молвится. То бы подумал, мать с постели не встает, у самого здоровье потеряно, хворости начнут одолевать — никак нельзя без жены. А Шурик? Что ни говори, своя кровь.

Впереди снова засветился березняк. Егор совсем забыл про охоту, шагал просто так, без всякой цели; паутина липла к лицу, он даже не загораживался от нее. Со стороны дороги доносились какие-то глухие удары; постояли, прислушиваясь, и повернули прямо на них, взбивая сапогами опавший лист.

Мать давно просила привезти жердей, они были заготовлены в чащовике за рекой. Под вечер Иван выкроил время, чтобы съездить за ними, «студебеккер» легко прошел Каменным бродом, пропечатал первый машинный след в бору: дорога в начале волока довольно сухая, песчаная.

Он быстро нагрузил машину и присел на поваленное дерево покурить. После гулких ударов жердей по кузову стало выморочно-тихо, только слышалось, как шарит клювом по сосновой коре пронырливый поползень. Серое небо низко провисло над просекой, придавило лес. Гнетущее ощущение одиночества не отпускало Ивана все эти дни, не знал, чем избавиться от него: пока сидишь за рулем — еще ничего, а кончил работу, и домой не хочется идти.

Чу! Голоса рядом, наверно, охотники, кажется, стреляли. Кто-то продирается через еловую чащобу. К машине вышел Василий Коршунов в широком сером плаще, за ним — Егор, на плече — ружье, за ремнем рябчик болтается. В другой обстановке не вдруг узнал бы его: бывало, верхнюю пуговицу фуфайки застегивал натуго, а сейчас ворот обвис, шея длинная, кадыкастая; темно-синюю кепку свою довоенную снял, чтобы стряхнуть иголки и паутину, в белых волосах — ковыльная легкость, поредели.

Поздоровались с Иваном нехотя, рук не подали, в глазах у обоих — непримиримое отчуждение. Разве такой могла быть эта встреча?

— Рано похоронил ты меня, Иван, — сказал Егор дрогнувшим голосом.

— Не я один. Отец твой первый не верил, что ты вернешься: не даст соврать.

— Ты на отца не кивай, со своей совестью расчет держи, — наступал Василий Капитонович. — Девок, что ли, тебе не было?

Иван почувствовал, что дело может принять крутой оборот, поднялся на ноги, готовый ко всему; Коршуновы угрожающе дышали ему в лицо, и в нем вдруг пропало чувство некоторой вины перед Егором, которое он испытывал до сих пор. На какое-то мгновение застлало горячим туманом глаза, гул мотора, работавшего на холостых оборотах, будто бы толкался в груди.

— Счастье твое, что судьба уравняла нас: ушла в Потрусово Настя, а то бы приговорил я тебя из обоих стволов. — Егор сжал ладонью цевье ложи. — Мне терять нечего.

Этого-то и боялся Василий Капитонович, потому и присматривал за сыном. А того хуже, боялся, что Егор себе пустит пулю в лоб. Надо было припугнуть Ивана, как-то приневолить убраться из деревни, тогда проще вернуть спокойствие семье.

— Я еще раз говорю, Егор, мне нечего оправдываться перед тобой, — твердо сказал Иван. — Нервы решили мне пощекотать? На испуг не возьмете, между прочим, я не в плену сидел, а воевал.

— Про плен лучше помолчи! Задушу! — Егор ухватился свободной рукой за ворот Ивановой гимнастерки, напрягся так, что побагровевший шрам, казалось, вот-вот лопнет.

Иван сжал костистое запястье его руки, отвел в сторону и Василия Капитоновича, вклинившегося между ними, отстранил.

— Слаб ты, Егор, зря ерепенишься, а ты, Василий Капитонович, не тех лет, чтобы с тобой драку затевать.

Свистящий кашель затряс Егора, лицо покоробилось, кровью плюнул на притоптанную траву.

— Мы с тобой еще поговорим! Встретимся!.. Пошли, батя.

— Ступай, догоню.

Василий Капитонович настойчиво постучал скрюченным пальцем по капоту, пригрозил, злобно сверкая глазами из-под козырька картуза:

— Мой совет тебе, парень, уезжай подобру-поздорову из деревни, пока до греха не дошло.

— Забываешься, Василий Капитонович, миновало то время, когда такие, как ты, действовали из-за угла, — вспомнив отца, напрямик ответил Иван.

Видно было, как неожиданность этих слов встряхнула Коршунова, глаза начали настороженно расширяться, скулы закаменели, а палец, барабанивший по капоту, безвольно пополз вниз. Но он тотчас сумел взять себя в руки, процедил сквозь зубы: