— Все некогда: то одно, то другое. Сейчас силосуем в Ильинском.

Не послушал ее. Наострил косу, приплюнул на ладони и принялся водить широким полукругом. Варвара Яковлевна, сидя на валке скошенной травы, любовалась сыном. Уж то ли не устал, а старается помочь; вот и на колхозной работе шибко исполнительный, не бережет себя. Да что говорить, сама такая: все бы куда-то торопилась, все бы искала дела. Сидишь вот так, да руки не заняты — и не по себе.

Недолго отдыхала. Сломила осиновую палку, стала разбивать покосева.

— Я тут всяко кумекала, — говорила она сыну. — Пусть бы Леонидовна шла ко мне жить или я к ней, а вы бы своей семьей остались.

— Ведь не уживетесь. Теща не зря в председателях была, привыкла хозяйничать.

— Пусть большичает, лишь бы вам-то было хорошо, — соглашалась Варвара Яковлевна.

— Ерофеев как-то намекнул насчет Ильинского, я отказался.

— Знамо, здесь два дома имеем. Только как-то бестолково получилось: в одном — густо, в другом — пусто.

Вечные материнские заботы. Этот хоть на виду живет, а Алексей что-то с месяц письма не шлет: не случилось ли чего? Все-таки военная служба. Может, куда-то перевели, их ведь, военных-то, гоняют с места на место. Разные думы изводят.

Последний автобус пропылил по шоссейке, даже застлало низкое солнце. В деревне требовательно затрубили коровы, Васена тоже призывала свою хозяйку. Пора было домой.

Сын устрекотал на мотоцикле, только осталось над тропинкой сизое курево, долго не таявшее при безветрии. Варвара Яковлевна поспешила за ним мелким шажком, радуясь успешному сенокосному почину. И в довершение всему на пороге крыльца, сунутое в дверную щель, ее ждало письмо от дочери. Верушка писала, что скоро приедет на каникулы. «И славно вдвоем-то нам будет, — думала Варвара Яковлевна. — Эта у меня самая ласковая, приедет — сердце погреет, все равно что солнышко среди серых дней проглянет».

Она сидела на лавочке, перечитывала письмо, когда подбежали к ней и прилепились к коленкам внучата. Ванюшке-то всего второй годок, а везде старается не отстать от брата, любит играть с ним, и приходится старшему таскать его за руку по деревне.

— Баушка, от кого письмо? — спросил Павлик.

— От тети Веры. Скоро приедет, привезет вам гостинцев.

— И мне тозе? — засиял голубенькими глазенками Ванюшка.

— Тебе-то обязательно — ты у нас самый маленький. — Варвара Яковлевна поприглаживала колонковой мягкости волосенки малыша, взяла его на руки — как же не потетешкать такого бутуза! — А сопельки-то чего распустил, а? Да не надо кулаком-то размазывать, дай-ка вытру.

— Баушка, мы хотели шалаш построить под черемухой, а там гнездо какой-то птички, — доложил Павлик. — Мы не стали ей мешать.

— И хорошо, пусть она птенчиков выведет.

— Мы в длугом месте салас постлоим, — добавил Ванюшка.

— Ах ты, строитель!

— Ваушка, а волк Лапку утащил вот в это окошечко?

— В это.

— Он ее перехитрил собачьим голосом?

И Варвара Яковлевна в который раз рассказывала, как стукнула волка припориной, как тот все-таки выманил и утащил Лапку в лес. Внучата слушали с переживанием. Поплотней прижимались к ней. Бабушка.

— Полноте-ка вам проволков-то! Ступайте лучше в палисадник, пощиплите красной смородины, а я пока коровку подою: попьете парного молочка — мое-то вкусное.

— У папы есть лузье. Бах! — храбрился Ванюшка, возбужденно тараща глазенки. — Папа волка не боится.

Вот прибегут на минутку, пощебечут — и то утешение. Поднялась в избу, положила письмо дочери на комод (еще не раз перечитает его) и задержалась перед зеркалом. Как бы не веря отражению, потрогала седеющие волосы: не густо осталось, все возьмешь в одну горсть. Глаза полиняли, мочки ушей одрябли и вытянулись под весом сережек. Лицо еще больше потемнело и усохло. Никогда не была красавицей, а молодой была давным-давно, в какой-то неправдоподобной дали. Бабушка.

Свободный день наконец выдался, и Сергей решил посвятить его сыну, потому что все некогда было заняться с ним. А ведь парнишке скучно среди старух, его тянет к мужским занятиям. Если трактор стоит у крыльца, так он торчит в кабине, дергает рычаги. Давно обещал ему сходить с ним на речку, и настал день, когда можно было исполнить обещанное.

Павлик спал самым сладким сном. Рука отца потормошила его и приподняла одеяло, пустив под него утренний холодок. Он очнулся, бессмысленно потаращил глаза и опять воткнулся головой в подушку, но глуховатый голос отца добыл его из той сонной глубины:

— Вставай, рыбачок! Уж если напросился, так надо пораньше, без всякой поблажки. А ну, раз-два, по-военному!

Насильно поднял, и Павлик не сразу выпутался из сна: тер кулачками глаза, посапывал, натыкался на дверные косяки. А ведь так ждал этого дня, так хотелось на настоящую рыбалку с отцом! Олька Коршунова воображает, что большая, раз школьница, братишка мал, и не дождешься, когда подрастет. Река течет рядом, за огородами, а Павлик с отцом поедут вверх по течению на неизвестную Катениху: уж там-то небось только дергай плотву, и черноспинные щуки затаились в травниках. Рыбаки всегда едут подальше, все им кажется, что в других-то местах и рыбы больше, и клев лучше, а уж в детстве тем более душа томится постоянным позывом в дорогу.

Сумка с рыболовным припасом приторочена к багажнику. Павлик оседлал мягкое сиденье, сияет, помахивая рукой матери с бабушкой, как будто уезжает надолго. Они-то советовали отцу не брать его: все ребенком считают. Наконец тронулись. Павлик покрепче вцепился в куртку отца не от боязни, а от неудержимого восторга, казалось, и сердце билось в лад с мотором. Утренней свежестью, ветром ударило в лицо, совсем отлетел прочь всякий сон. Закружилась по сторонам светлая зелень льняного поля, прямо из-под колес вспархивали застигнутые врасплох жаворонки. Потом береговая дорожка нырнула в редкий сосняк, солнце потерялось за деревьями; треск мотоцикла сделался гулким, как будто ехали под сводами огромного здания.

В столь большом лесу Павлик еще ни разу не бывал, казалось, конца ему нет, едва дождался, когда справа за стволами проблеснула река. Съехали под гору в луга, и небо опять распахнулось, и отыскалось отставшее солнце.

Несома здесь была тоже совсем другая, спокойная, разливистая, обрамленная по берегам неподвижными, точно впаянными в воду, лопушками. Вода была насквозь золотистой, настолько гладкой, что ее тревожил даже бросок поплавка. С теневой стороны у противоположного берега еще хранился туманный парок. А тишина здесь царила такая, что при разговоре голос невольно снижался до шепота.

Расположились на чисто промытом дождями запеске. Отец срезал Павлику легонькое березовое удилище и велел ловить пескарей на отмели:

— Давай упражняйся. Нам нужны живцы, на щук их заставим.

Было занятно забрасывать удочку и наблюдать, как пескари всей стаей бросаются на кусочек червя, казалось, голым крючком и то можно их цодцепить. Но рыбешки были увертливы, Павлику долго не удавалось выудить их, и, когда первая затрепыхалась в воздухе, у него вырвался возглас:

— Папа, смотри, какой жирный попался!

— Молодчина! — похвалил отец. — Пусти его скорей в котелок. Только не кричи так сильно — рыбу распугаешь.

Сергей удил с обрывистого мыска, где большая глубина. Стоило ему поймать сорожку или окуня, как Павлик бросал свою удочку и подбегал к нему. Конечно, от него была одна помеха рыбалке, но Сергей терпеливо прощал ему и выкрики и беготню: пусть порадуется мальчонка. Вон принялся строить из мокрого песка крепость, потом стал собирать ракушки — знакомые забавы.

Нигде так скоро не идет время, как на рыбалке. Солнце уже донимает, даже комары попрятались куда-то. Сверху из сосняка потек запах теплой смолы, примешиваясь к острому запаху смородины, разросшейся в тени ольховника. Застрочили в обсохшей траве кузнечики, запорхали бабочки и стрекозы, хлопотливо забегал неподалеку от Павлика куличок-зуек, оставляя на мокром песке крестики, потом полетел низко над водой вдоль реки, пронзительно возмущаясь появлением людей.