Во время войны Сергей носил отцовскую одежду, после службы выручала морская форма, и вот впервые в жизни он шагад по набережной в настоящем шевиотовом костюме, в рубашке салатного цвета с воротничком навыпуск, испытывая чувство праздничности. Ему казалось, что все встречные с любопытством смотрят на него, хотя в уличной сутолоке люди безразличны друг к другу. Встретиться бы с кем-нибудь из односельчан; жаль, что брата Леньку редко отпускают в увольнение, Морошкин занят своими важными делами.

По набережной в погожий вечер гуляло много народу. За зданиями, золотя церковные купола, гасло солнце. Два пароходика-близнеца неутомимо бегали от берега к берегу. На паром въезжали и размещались поплотней машины и повозки, капитан громко ругал в рупор водителей. Казалось, у Волги совсем не было течения, так величаво простиралась она; зеленоватые волны лениво нахлестывались на камни-валуны, которыми был укреплен понизу откос. Белыми комочками качались на воде уставшие за день чайки.

— Привет, Сереж! — услышал он голос Лены Пчелкиной. Часто стуча каблучками, она подлетела к нему, обдав одеколонным запахом. Брови ее были немного подведены, волосы мелко подвиты; кажется, и ростиком, стала повыше на каблуках-то. — Тебя не сразу узнаешь, на какого-то артиста похож. Между прочим, здесь, на набережной, кино недавно снимали. Не видел? А я живу тут, в Тверицком переулке, тоже в одной сцене снималась.

— Это как же? — усомнился Сергей.

— В массовой. Посадку на пароход снимает в гражданскую войну. Вот подходит «Иван Бабушкин», так у него название закрасили и написали по-старинному — «Меркурий». Между прочим, я занимаюсь в драмкружке при клубе комбината, люблю комедии.

— Я смотрю, ты везде поспеваешь.

— Ага. У меня характер легкий, — похвалила себя Лена. Поставив на чугунный парапет сумочку, она достала из нее зеркальце, поухорашивалась перед ним. Ее круглое личико с носиком-кнопочкой выражало постоянный задор, в больших голубых глазах сквозило озорство. — Сходим на танцы? — предложила она. — Что-то я тебя так и не видела в саду?

— Я не хожу туда. Лучше пройтись по набережной — вечер сегодня хороший, — сказал Сергей, глядя, как плавится в Волге мягкий закатный свет.

— Эх ты, кавалер! Ну чем тебя растормошить? Пошли, пошли! Чего стоять-то? По субботам джаз-оркестр играет.

Лена подхватила Сергея под руку, точно они не первый раз гуляли по городу. Он пытался подладиться к ее шажкам, но это не получалось при его росте. Приди он в сад один, ему бы ни за что не пригласить никого танцевать. С Леной было просто. Сергей скоро усвоил, что в такой сутолоке на площадке, собственно, и не надо уметь танцевать: топчись кое-как на одном месте.

Зажглись фонари. Листья возле них стали прозрачными, а за деревьями набухла темнота, и, казалось, нет ни неба над головой, ни самого города — только этот укромный сад с музыкой и волшебными фонарями, куда удалось попасть самым счастливым людям, и среди них оказался Сергей.

— Ты делаешь успехи, реже на ноги наступаешь, — смеялась Лена. — Между прочим, наши собираются завтра на пароходе на Верхний остров. Если хочешь, приходи к девяти часам к дебаркадеру.

Она действительно поспевала всюду: то подбегала к подружкам, то с такой же непринужденностью болтала с какими-то парнями, то ее розовое платьице мелькало на самой эстраде около музыкантов.

К ней подошел небрежно вихляющейся походкой худощавый парень в вельветовой курточке. У него были гладко прилизанные, как смоль, волосы и по-стрекозьи выпуклые глаза.

— Сбацаем, Леночка! — сказал он, не обращая внимания на Сергея, как будто его и вовсе не было.

Она не отказалась, даже с готовностью порхнула за ним, извинившись перед Сергеем:

— Подожди минуточку.

Они выделялись на площадке, танцевали усердней всех, энергично двигая согнутыми в локтях руками, точно пилили в две пилы. Парень изгибался, то наклоняясь, то едва не опрокидываясь, усложнял танец замысловатыми переходами, иногда с такой силой дергал партнершу за руку, что буквально бросал ее одним рывком к себе.

Сергей ушел с площадки, затерялся в толпе, чувствуя себя одураченным. Не столько по своей вине, сколько влекомый общим движением, он шел по круговой аллее. Танцплощадка содрогалась от дружного ритмического топота. Еще раз увидел Лену Пчелкину вместе с теми парнями и расслышал, как ее спрашивали о нем:

— Кто этот чувак?

— Так, один знакомый по работе… Между прочим, неплохой парень, только очень уж неотесанный…

«Ах ты сорока! — молвил про себя Сергей, не злясь, а удивляясь, как это он поддался на ее трескотню. — Нет уж, голубушка, поищи дураков в другом месте, а меня нечего водить за усы». Он вырвался из людского потока и из сада, и сразу развиднелось, посветлело небо над неугомонным городом. Было такое ощущение, как будто очнулся от дурного сна. Торопливо, размашисто шагал гулкими ночными улицами.

Ребят дома не было, где-то еще гуляли. В комнате было светло и без электричества, потому что заря широко обнимала город со стороны железнодорожной станции и рядом находился уличный фонарь. Сергей достал из чемодана фотокарточку Татьяны, разглядывая ее, сел на подоконник. Доверчиво, без упрека смотрели на него чистые глаза.

С вечера еще были звонки, а теперь, пожалуй, до утра никто не побеспокоит, разве что поступит телеграмма — надо записать. У Татьяны ночное дежурство. Электрический свет, проведенный от МТС, погас, зажгла десятилинейную лампу. Ее свет не мешает видеть в окно пустую сельскую площадь, сельмаг, столовую. На улице даже светлей, чем на почте, потому что ясное полнолуиие. Пройдет случайный прохожий — скрип снега настолько отчетлив, как будто и не отделен стеной. Спит село, может быть, лишь на почте и маячат желтым светом окна.

Опять приходил Димка Воробьев, монтер здешнего узла связи. И по работе он свой человек, да и так свой, ильинский. Чего его бояться? Не съест. Посидит за столом, где заполняют бланки, за перегородку не ступит — точно запретная черта для него. Говорит мало, то черкает что-нибудь пером, то книжку притащит с собой, читает: видимо, ему доставляет удовольствие просто побыть рядом с ней в неслужебное время. Как из армии пришел, так и устроился монтером. Смирный парень, уважливый, и собой, в общем-то, неплох, голубоглазый, чуточку курчавый, только очень уж не к месту вмятинка на самом кончике носа. Тоже зря время ведет, зря вздыхает. Сегодня хотела сказать ему об этом, да как скажешь, если он сам-то ни словом не обмолвится. Чего стережет, чего выжидает, робкая душа? Тут такая сумятица на сердце, такое пришло в голову, что ни на кого бы глаза не глядели, а он торчит и час и другой. Осмелится что-нибудь сказать, так все невпопад, все по пустякам.

И вот теперь, в полночь, когда выпроводила Димку и заперла дверь, Татьяна достала из сумки письма Сергея, которые он присылал ей с флота. До единого сохранила. Стала читать заново от строчки до строчки, в последний раз согреваясь их давним теплом: решила вернуть Сергею. И сейчас он присылает письма, но что тешить себя напрасным ожиданием? Мало ли в городе-то соблазну? Уж раз уехал, значит, прощай.

Поскорей бы дождаться утра. С досадой глянула на большие настенные часы с ленивым маятником, лучше бы висели на их месте проворные ходики. Стало прохладно, хотя Татьяна была в валенках и накинутом на плечи пальто. Подтопила печь-голландку, обитую железом. Когда взялся огонь, вдруг возникла мысль сжечь письма. Она долго держала их плотной пачкой перед открытой дверцей чела, не решаясь сделать последнее движение. Бросила и зажмурилась, не желая видеть, как безжалостный огонь съедает дорогие для нее листки бумаги, а когда открыла глаза, красной фольгой коробились от жара истлевшие письма. Ее взяло запоздалое раскаяние, зачарованно смотрела на огонь, как будто совершила что-то святотатственное.

Вернулась к столу и, покусывая губы, начала строчить пером по бумаге: письмо не удавалось, несколько раз рвала листки и бросала их в печку.