— Да ведь дело общее, — перебил Коротков.

— Не только колхозным и своим коровам сена подавай, — добавила Лизавета Ступнева.

И снова взялось, затрещало со всех сторон, точно горсть соли бросили в огонь.

— Рекой загордились! Век жили без нее и проживем.

— Присоединись к ним, оне и будут помыкать.

— У которых мужики в мэтээсе работают, им трудодней не надо.

— Что толку-то в нынешних трудоднях…

Напрасно Охапкин стучал мундштуком по графину.

Не скоро уймешь болтливых баб. И вдруг из коридора, где было дымно от курева, донесся спокойный иронический голос:

— Напрасно шумим. Хуже того не будет.

Все повернули головы к двери, спорщики осеклись, как будто только этих слов и не хватало, чтобы образумиться. Охапкин побагровел, метнул беспокойный взгляд на секретаря: как тот отреагировал? Реплику, смутившую собрание, бросил Трофим Губарев, один из немногих ильинских мужиков, оставшихся в колхозе. Выступать он не будет, а поддеть словцом может. «Чертова оглобля! Молчал, молчал, да и ляпнул, — вознегодовал Охапкин. — Тянули тебя за язык-то!» У себя в конторе он и кулаком бы грохнул по столу, сейчас надо было закусить удила, но все же пригрозил Губареву:

— Ты бы, Трофим, не швырялся словами: за такую пропаганду и под закон можно угодить, так сказать.

— Рот мне не затыкай.

— Да он не иначе как пьяный!

— Ловко! С больной головы на здоровую… Х-хех! — Из-за косяка показалось насмешливое большеротое лицо Губарева с прилепленной к нижней губе папироской. Бабы заулыбались, зная, каков трезвенник сам Охапкин. Коротков дернул его за пиджак, прошептал:

— Испортишь всю обедню. Хватит митинговать, надо переходить к голосованию.

Знал он: любят потрезвонить на общих собраниях колхозницы, а поднажми — угомонятся. Способ надежный, тем более что люди все еще не отвыкли от Строгостей военного времени.

— Товарищи! Я бы назвал подстрекательством и совершенно недопустимыми подобные выкрики. Что бы мы ни толковали, необходимо создать один колхоз. Такова линия партии, и мы должны ее выполнять, — непререкаемым тоном заявил Коротков и, строго сжав сухие губы, сделал паузу. — Есть предложение закончить обсуждение этого вопроса и приступить к выборам правления.

— Минуточку! Какое название новому колхозу будет? — потребовал уточнения Афанасий Белобоков.

— Решайте сами, причем запротоколировать надо сейчас же.

— Наше красивее — «Красный восход»! — предлагали шумилинские.

— И наше не хуже, — не уступали ильинские. — Давай голосовать!

Проголосовали. Конечно, большинство подняло руки за «Ударник».

— А кого в председатели намечаете?

— Учитывая, что Наталья Леонидовна сама просит освободить ее от занижаемой должности и то, что центром нового колхоза будет село Ильинское, есть предложение избрать председателем Охапкина Ивана Ивановича. Все вы хорошо его знаете.

— Знаем, как не знать, — скептически заметил неисправимый Трофим Губарев.

Бабы зашушукались. Мужики, курившие у выхода, обеспокоенно бубнили вполголоса, обсуждая меж собой кандидатуру Охапкина. Чувствовалось, что определенного одобрения она не вызывала, но и возражать не осмеливались. К тому же ильинских все-таки устраивало, что предпочтение отдано их председателю. Хорош ли, плох ли, а привыкли видеть в начальстве.

Не давая времени на лишние размышления, Коротков, заинтересованный прежде всего в том, чтобы собрание прошло по намеченному плану, продолжал:

— Есть предложение голосовать списком. Нет других предложений? Нет. Мы посоветовались с товарищами из обоих колхозов и рекомендуем избрать новое правление в составе семи человек, а именно: Охапкин Иван Иванович, Корепанова Наталья Леонидовна, Коршунов Егор Васильевич…

Домой шумилинцы возвращались с чувством неудовлетворенности. Очутившись в поле, дали волю запоздалому возмущению, ругали начальство, перекорялись друг с другом. Только Тихон Фомич Пичугин, шагавший позади всех, упорно молчал, точно его крепко надули. Не верилось, что «Красный восход» больше не существует. Что-то сулит укрупнение колхоза?

Сергея тоже волновал этот вопрос, потому что еще раз предстояло сделать выбор: колхоз, леспромхоз, МТС.

С трудом одолевая темноту, впереди замаячили деревенские огни, они показались Сергею слишком робкими после электрического света в ильинском клубе.

Сначала с дождевыми тучами, а потом и солнечное накатило тепло, пригнетая снега, оживляя очнувшиеся после долгой спячки леса. Повеселела быстрина на Каменном броде, с каждым днем все шире выпрастываясь из-подо льда. Над угорами взахлеб славили весну жаворонки, небо распахнулось во всю голубую беспредельность. Жить бы под таким небом только счастливым людям.

Егор Коршунов не принадлежал к ним. Губительные годы плена, измена жены, смерть матери и, главное, непоправимая болезнь — не слишком ли много на одного человека? Именно весной пуще всего изводил его ка шель, будто песком царапало в груди. Он не хотел верить в свою обреченность, но мысль эта возникала не раз, тоже чаще всего весной, потому что румяные зори с гулким, как бы всесветным, тетеревиным курлыканьем, азартно-напористое солнце, тревожащий запах талого снега — все это хорошо, когда человек здоров, не надсадился душой, когда его не обошла доля.

Женитьба на Галине мало помогла. Даже в медовый месяц не ощутил Егор какой-то новизны чувств, понимая, что любви между ними не могло быть, поскольку сошлись по нужде. Долгое время оба они стыдились перед деревенскими, как будто связь их была незаконна.

Несколько поправило дело рождение Оленьки. Она была единственной отрадой для Егора, его утешением к болью. Ведь если самого изводит чахотка, то и ее ждет такая же участь. Как ни странно, но он, отец, непоправимо виноват перед дочерью тем, что породил ее. Зачем зачалась эта жизнь с предопределенной судьбой? Слушая беззаботный лепет девочки, глядя в смеющиеся черные глазенки, он тревожно думал о ее будущем: не сгорела бы раньше срока, как цветок, опаленный случайным заморозком…

Егор брился, отчаянно ширкая по намыленному подбородку опасной бритвой, — чистое наказание, искры из глаз. Сколько ни правь лезвие на оселке и ремне, все дерет; хрустит жесткая Коршуновская щетина, а не поддается. Вовсе бы забросить это занятие, пусть бы росла бородища, как у отца, чтоб только ножницами обхватывать, да каждый день на людях — бригадир. Потому и приходится скоблиться хоть раз в неделю. Он морщился, тихо постанывал, тянул сквозь зубы воздух, проклиная необходимость такого самоистязания. Из зеркала на него смотрел с состраданием и нервозностью в воспаленных черных глазах рано поседевший человек; словно не доверяя своему отражению, он потрогал глубокие складки возле рта и раздраженно прихлопнул к столу зеркало.

Оленька спала в своей деревянной кроватке в обнимку с тряпичной куклой. Есть у ней и настоящая, купленная в магазине, но любит эту самоделку. Галина уехала на савинскую ферму, а из Ильинского должны были приехать за фуражными остатками овса — один колхоз. Егор было повздорил с Охапкиным насчет этого овса: своих лошадей печем будет подкормить. Тот не отступился, мол, теперь нет ни своих, ни чужих.

— Собираешься, что ли, куда? — спросил Василий Капитонович. Он подшивал валенок на другом конце лавки.

— Просто зарос, как черт! Ильинских жду, за овсом приедут.

Василий Капитонович некоторое время молча продергивал дратву, руки его были иссечены бурыми следами вара.

— Дураки зеворотые! Привязали Арину хвостом за рябину, так и вас к «Ударнику». Сено им подай, овес подай… Иждивенцы!

— Один колхоз.

— Во-во, соберите полрайона в один колхоз, вовсе запутаетесь.

— Мне не больше всех надо. Охапкин — председатель, он и распоряжается.

— Своим ильинским потрафляет, на остальное ему наплевать — в пору о выпивке думать. Не могли потрезвей найти человека, — продолжал бурчать Василий Капитонович, не столько беспокоясь о колхозных делах, сколько сожалея о прошлом. — Э-эх, деятели! И так и эдак мудрят, а все идет к нулю. Бывало…