На улице холодно, тускло белеют в темноте тронутые инеем крыши, звезды догорают, заря еще не поднялась, лишь слабо проступила над лесом зеленоватая кромка неба; на другом краю заполья — непроглядная ночь, оттуда потягивает колкий ветер, будто бы совсем рядом набухает снеговая туча. Мелкие лужицы пробрало ледком, стеклянно крошится он под копытами Карьки.

Опять замуровал дорогу лес, теперь он не кончится до самого Шумилина — десять километров ехать волоком. Телега притряхивалась, стучала колесами по корням деревьев; шли пешком, бабы поотстали от Сереги, тетка Лизавета пыхтела, едва поспевая в шаг с Катериной.

— На телегу теперь боязно садиться, хоть бы рассветало поскорей, — говорила она. — Вернешься домой, а там делов всяких накопилось. Тебе, Катюшка, позавидуешь: лошадь распрягла — и на боковую.

— Позавидуешь! Ступай в пустую-то избу! — едко ответила Катерина и, помолчав некоторое время, добавила с решимостью, ошеломившей Серегу: — Уеду я скоро отсюда.

— В город, что ли, опять?

— Нет, поближе.

— Я думала, в город, дак там нынче житуха посолоней нашей, — рассудила Лизавета. — Куда все-таки? Секрет?

— Пока секрет.

— Догадываюсь немного.

Дальше разговор перешел на шепот, Серега не мог ничего расслышать. «Догадываюсь!» О чем это она? Почему вдруг Катерина надумала уезжать? Может быть, сгоряча, от Усталости и дорожного отчаяния вырвались у ней такие слова? Не разгадать этих вопросов.

Серега завалился в телегу, пихнув под голову полегчавший мешок, стал смотреть в небо с какой-то затаенной неподвижностью; редкие звезды зыбкими слезинками еще тлели в его нескончаемой глубине; было странное ощущение, будто бы он превратился в невидимку, а самому, наоборот, прибавилось зрения, и казались постижимыми вечные, неразгаданные тайны далеких миров, где, наверно, тоже была жизнь со своими заботами и страданиями. Нечто похожее пришлось испытать Сереге в детстве, когда мать несправедливо нахлестала его вожжами и он убежал из дому, спрятался, забравшись на высокую елку, что росла за гумном, и просидел там до темноты: вся деревня была на виду, а его никто не мог заметить. Где-то внизу плутал ищущий голос матери, но он не откликался, обида его сменилась торжествующим чувством; рядом перемигивались звезды, представлялось, что они ближе к нему, чем к другим людям.

Теперь такая детская обманчивость не утешила бы его. До сих пор он верил, что и у Катерины есть какое-то влечение к нему. Хотелось думать, что ослышался, когда она говорила про отъезд, хотелось остановить ее совсем несбыточными способами, например, заблудилась бы она в этом кромешном лесу и звала бы его, звала…

Ночь все еще кралась по обочинам, не отставала от подводы, всхлипывала вода в колее, тревожно всхрапывал Карька, может быть, чуял зверя. Над головой текла и текла, омывая зазубренные берега еловых вершин, небесная река, постепенно светлела, наполнялась стылой голубизной; телега словно бы все время спускалась под гору. Томительно-однообразен волок.

Серега обогнул сосновыми гривами клюквенные болота и опять очутился на мокрушской дороге. Ни разу не выстрелил, все берег заряд. Заманчиво было притащить полупудовую птицу домой.

В одном месте Лапка вспугнула глухаря. «Тру-ту-ту-ту» — ударили перед самым носом мощные крылья. Серега оторопело вздрогнул и даже не успел снять шомполку с плеча. Стал прокрадываться в направлении полета, тщательно осматривая редкие сосны. Сучья и шишки, припорошенные мягким снегов, не издавали под сапогами ни малейшего треска. Лапка теперь только мешала, бестолково петляя меж деревьев. Серега остановился перед большой прогалиной, перевел дыхание. «Где-то здесь, потому что дальше болото», — решил он. И точно, глухарь сорвался с сосны и полетел вдоль прогала к болоту, к недоступным островкам. Серега прицелился влет, но уронил капсюль с рожка, и курок ударил вхолостую.

Шомполку старик Соборнов подарил насовсем. Самому ему она была ни к чему, сын погиб на фронте. Серега прочистил ружье керосином, смазал солидолом: стало как новое, гладкий ствол заиграл вороненым блеском. Пороху по-соседски сыпнул Павел Евсеночкин. Вместо дроби пришлось нарубить гвоздей.

Серега постоял на дороге, размышляя, куда употребить заряд, и повернул обратно к мельнице. Лапка уже не сновала челноком с одной стороны дороги на другую. Пар валил у нее с языка, набегалась и налаялась вдосталь и теперь вяло трусила впереди.

Лес задумался, очарованный чистой белизной первоснежья: ни шороха, ни отдаленного звука. Давно ли трепетные березы играли листвой и каждая веточка звенела птичьими голосами? Давно ли здесь тропили тропы грибовики, ходили на клюквенники бабы? А сейчас сквозили голые ветки, отпечатываясь на светло-сером небе, солнышка не было, но весь лес пронизывал рассеянный, слепящий свет.

Когда Серега вышел в луга, снова повалил снег, он падал крупно, с какой-то медлительной торжественностью на ивняк, на крышу мельницы, на побуревшие стога, исчезал в омуте. Вода в нем почернела и казалась теплой, потому что снег таял мгновенно, едва коснувшись ее.

Мельница работала. Глухо, точно под землей, рокотал жернов. Лошади понуро мокли у коновязи. Около шлюза показался Василий Капитонович, высморкался и обтер пальцы о кожаный фартук.

Озорство взяло Серегу, захотелось бабахнуть из ружья. Поприкидывал его в руках и, не найдя подходящей цели, выстрелил просто в воздух: будто гром грянул, покатилось по бору стозвонное эхо. Лошади вспрянули, навострили уши. Из избушки выскочили бабы, поджидавшие помолу.

— Чего людей пугаешь своей хлопушкой? — с приветливой насмешливостью спросил Василий Капитонович. — Ну-ка, покажи. Этой шомполке сто лет в обед. Никита Соборнов из Питера привез. Я на твоем месте, пока зубы целы, выбросил бы ее в омут. Ей-богу!

— Еще постреляю, она лупит не хуже берданки.

— В лесу, поди, пусто?

— Глухаря подняла Лапка.

— Егор мой, бывало, любил на глухарей-то охотиться весной. Ночуют с Пашей здесь, в избушке, и еще совсем потемну встанут на лыжи. Паша, конечно, места знает. Здоровых петухов приносил.

Задумчивость легла на изъеденное оспой, мучнистобелое лицо мельника.

— Теперь я тоже буду на тока ходить, только бы пороху найти.

— Я посмотрю, там у Егора должон быть всякий припас для ружья.

— Верно, дядя Вася, хоть немножко.

— Найдется.

Пусть и охаял Василий Капитонович старый дробовик, а все-таки приятно было ощущать под рукой холодный ствол. Придет весна, и прозрачным мартовским утром Серега спустится под угор к Чижовскому оврагу, составит пирамидой несколько срубленных елок и станет терпеливо ждать, когда послышится призывное бормотание токуна, и угольно-черные птицы слетятся на опушку…

Шум мельницы постепенно растворился в лесу. Впереди просвечивало поле, и скоро замаячили в просеке крайние избы. Заснеженная деревня выглядела необычно, как-то приземисто, по-зимнему, но колесные следы на дороге напоминали о том, что снег этот пролежит недолго, не принимает его всерьез деревенский житель.

Серега точно споткнулся, увидев около Катерининого дома чалую лошадь, запряженную в тарантас с новым плетеным кузовом. К крыльцу тянулся мужской след. Сердце встряхнулось. Безотчетно, не взвешивая своего поступка, свернул с дороги, печатая рядом второй след разбитыми кирзачами, и заметил в окне квадратную спину и гладко зачесанные назад волосы уполномоченного Макарова. Не осмелился войти в избу. Удушье почувствовал, совсем ослеп от нестерпимой белизны, оранжевые круги расплывались перед глазами, и за этими кругами, кажется, мелькнуло растерянное лицо Катерины.

Он шагал торопливо, будто по какому-то срочному делу. Ревнивая обида жгла щеки, мокрый снег лепил в лицо.

Миновал свой дом, гумна, кузницу и очутился в поле у росстанного камня. Почему-то разозлило Серегу незаряженное ружье, взялся обеими руками за конец ствола, широко размахнулся и с яростным наслаждением хрястнул о камень: вдребезги раскололся крашенный черным лаком приклад. Отшвырнул исковерканную шомполку далеко в сторону, обессиленно сел на камень.