В первых числах сентября появляется в Шумилине налоговый агент Веня Сухорукий: разносит по домам платежные извещения. Неблагодарная служба. Никто не рад ему, более того — некоторые недолюбливают, как будто все дело в нем. Разве не понимает он, что люди отдают рубли, сбереженные потом и кровью? И разве легко ему принимать эти рубли из рук многодетных солдаток и вдов? Ничего не поделаешь — война. Вот и ходит Веня по деревням, собирает налоги.

Ходить ему трудно — правая нога загребает внутрь носком. Это от рождения. И пальцы правой руки высохли, как бы вытянулись в судороге. По походке его за километр узнаешь: раскачивается всём телом, больная рука дергается, как на привязи…

Карпухины завтракали, когда Веня проковылял мимо палисада. Мать растерянно положила ложку, как будто появление его было неожиданностью, и отодвинула блюдо с брюквенницей, заранее освобождая место для Вениной полевой сумки.

— Приятный аппетит! — тонким, бабьим голосом пропел Веня, переступив порог. Виновато улыбнулся, показывая редкие зубы. У него всегда такая жалкая улыбка, вероятно, от постоянного сознания своей физической ущербности.

С Серегой Веня поздоровался за руку, сел к краю стола рядом с ним, хлюпнул носом. На квадратном, чуточку примятом его кончике настойчиво повисала прозрачная капелька.

— Тебе, Яковлевна, шестьсот пятнадцать рублей начислено, — сказал он, достав свои бумаги.

Мать повертела в руках извещение, разглядывая непонятные цифры на обратной стороне листка.

— Что-то больше прошлогоднего?

— Нынче у тебя три ягненка, — пояснил Веня. — На сегодняшнее число надо двести рублей внести.

— Подождал бы, батюшко, — вступилась бабка Аграфена. — Вишь, сколько едоков-то.

— Понимаю. Но смотрите, написано: к десятому числу. Иначе пеня пойдет.

Мать достала из выдвижного ящика деньги, вздохнув, положила на стол.

— Хотела сапоги Сереге справить, — как будто оправдываясь, сказала она.

— Осень в этих прохожу, — успокоил Серега.

По-птичьи нахохлившись, приподняв левое плечо, Веня выписывал квитанцию. Карандаш он держал в левой руке. Это удивило Верку.

— Дядя, как ты пишешь левой рукой?

— Так же, как ты правой.

— А я не умею писать.

— Научишься. В школу пойдешь и научишься.

— В школу я пойду через год. Дай мне карандашик.

— У меня всего один.

— Ты поищи в сумке. — Верке казалось, что там обязательно должны быть карандаши.

Он порылся в сумке и в самом деле нашел остаток синего карандаша. Верка обрадованно заелозила на лавке: хотелось почеркать, но не было под рукой бумаги. Взрослые молчали, когда Веня вышел. Ей непонятна была их задумчивость…

После завтрака все, кроме бабки Аграфены, пошли докапывать картошку. Варвара специально отпросилась у бригадира на уповод.

Настроение было испорчено с утра. Денек стоял серенький, мгла не сошла с полей. У Евсеночкина на сарае каркали, надсаживаясь, вороны — любят они такую погоду. Горький дым стлался над гуменником: Лепька с Веркой жгли ботву и хворост, которым покрывали весной лук. Костер на картофельнике — это особенный костер. В нем всегда печется картошка, и потому ребятам весело около него.

Картошка уродилась мелкая, лето было сухое. Жесткая обида давила Варварину грудь. Если бы копала одна, без ребят, поплакала бы. Наклонялась над грядкой, слезы набухали, и плыли в глазах мутные пятна. «Будет ли конец всему этому? Гребешься, как против воды, — сокрушенно думала она. — Осень подошла, всем по обутке надо, а Сереге — в первую очередь, он ведь работник. Вон мешки какие взламывает».

Варвара вздрогнула, услышав голос почтальона:

— Варя, тебе письмо!

Клава Сорокина облокотилась на огород, в руке белеет треугольник.

— Спасибо, Клавушка! — крикнула Варвара, не имея сил двинуться с места.

Ленька пулей подлетел к почтальону, схватил письмо и запрыгал через грядки. Ребята сбились вокруг Варвары. Она развернула треугольник и села на опушку, и все сели подле нее.

Письмо было написано на специальном листке с красной картинкой в левом углу: девушка провожает солдата. Под картинкой напечатан куплет из песни, тоже красными буквами:

Сверху отец написал крупно и подчеркнул карандашом: с гвардейским приветом!

— Слушайте, что папка пишет: «Здравствуйте, дорогие родные, Варя, Яков Иванович и Аграфена Ивановна, Сережа, Ленька и Верушка! Шлю вам свой отцовский сердечный привет и желаю наилучших успехов. Как вы живы-здоровы, мои родные? Очень я стосковался по вас, особенно здесь, за границей. Вот как далеко пришлось ушагать от дому. Обо мне не беспокойтесь. Сейчас остановились на отдых. Часть наша стала гвардейской, а мне присвоено звание старшего сержанта, — читала Варвара, и опять застилало глаза. — Воевать осталось, наверное, недолго, так что надеюсь в скором времени свидеться с вами. Сережа, жалей мать, помогай во всем Лерьке, в четвертом классе учись хорошенько. Верушка, расти умницей, слушайся маму и бабушку. Мне бы хоть на фотокарточке на вас посмотреть. Варя, ты писала, что бережешь мой костюм, нечего его жалеть, пускай Сережа носит. Приеду домой, все справим заново. Как здоровье папаши? Наверное, в кузницу уже не ходит.

Обнимаю и целую тебя, Варя, милых деток и папашу с мамашей.

Андрей».

— Мама, дай я сам почитаю, — попросил Серега и взял письмо из ее рук.

У Верки с Ленькой сияли глазенки. Радость захлестнула Варвару, она обнимала детишек, целовала в тумазые от подгоревшей картошки рожицы, ласково приговаривая:

— Отрадинки вы мои ненаглядные! Жив наш папка, жив!

Откуда-то появилась запыхавшаяся Лапка, заприскакивала около хозяев, почувствовав их настроение.

— Папа теперь самый старший? — спросил Ленька, заглядывая через Серегино плечо в письмо.

— Так тебе и самый! Старший сержант, понял?

— Все равно командир, — настаивал Ленька.

— А мне папа гостинец привезет! — Верка с надеждой посмотрела на мать.

Дочку Варвара любила и жалела больше всех. Большеглазая, худенькая, как былинка, она вызывала в ней трогательное и опасливое чувство, все казалось, сломит ее негаданная болезнь.

— Обязательно привезет, моя милая. — Варвара вытерла концом платка Веркины щеки. — Давайте докопаем скоренько и пойдем писать ответ папке.

Ленька с Веркой принялись проворно, будто наперегонки, подбирать в ведро картошку. Варвара только успевала взворачивать картофельные гнезда вилами. Словно ободряя ее, проглянуло в просвет между тучами солнышко. Она и в самом деле готова была претерпеть любую нужду, лишь бы поскорей кончалась война и возвращался Андрей.

Как пришли домой, Варвара достала из сундука мужнин костюм, велела Сереге примерить его. По длине он оказался в самую стать, только широковат был в плечах. Серега чувствовал себя в нем непривычно. Все восхищенно смотрели на него. Бабка Аграфена поперебирала скрюченными пальцами темно-синее сукно, одобрительно причмокнула:

— Хорош матерьял — сносу не будет. В этаком костюме хоть свататься поезжай.

Варвара писала письмо, и было ей любо видеть возмужавшего, нарядного сына, даже сама изба казалась праздничной. Она рассказывала мужу о деревенских новостях, о своем житье, но никогда не жаловалась ему. Долго будет идти это письмо, может быть, уже в Германии дойдет оно до Андрея и согреет его теплом родных сердец.

Серега написал отцу на отдельном листке. И Ленька вдруг захотел добавить несколько слов. Попыхтел, мучительно ероша светло-русые волосы, вывел в конце страницы: «Папа, привези мне наган». Листок тотчас свернул вчетверо, чтобы просьба осталась тайной.

Уборочную еще не закончили, картошку копали, и овес стоял нескошенный. Макаров жил у Голубихи. Наскучили ему длинные осенние вечера в безмолвном бабкином доме.