— А сам умотал от жинки-то, — уличил его Охапкин.

— Я ж у нашего председателя Буханько — правая рука, снабженец. Лес, кирпич, цемент — усе может добыть Пилипенко! — Он сделал широкий жест рукой, задев висевшую на стене ржавую берданку, засиженную мухами. — Стреляет, дид, эта пугалка или так, для музею?

— Цены нет этому ружью, и верно, место ему в музее, — без обиды ответил Филя. — Зверя, птицы из него положил несчетно. Иван Иванович знает, как я охотился, када помоложе был. Собак у меня приживалась целая свора, куда ни пойду — оне за мной. Бывало, споткнешься выпимши где-нибудь в снегу, считай, каюк, а оне, веришь — нет, облягут со всех сторон и согревают, не дают замерзнуть. Сколько разов так спал.

— Не врет, — с начальническим хамством подтвердил Охапкин.

Филя скоро сник, глаза его подернулись мутной пеленой, как у сонной курицы, сам он стал заметно оседать, клонить голову, пока клюквенный нос не окунулся в сивую, заляпанную медом, бороду.

Охапкин с гостем непоколебимо сидели друг против друга, это были достойные бражники.

— Знаешь, на чем земля держится? Раньше бачили, на трех китах. Ерунда! — отверг Пилипенко. — Во на чем! — прижал ладонью горлышко бутылки.

В момент такого откровения шагнул в сторожку Сергей, злой и усталый после неудачного рейса на станцию. На размякшем лице Пилипенки появилось выражение настороженности, Охапкин успокоил его:

— Это мой шофер Серега Карпухин, мировой парень. А это — Никифор Христофорович, приехал с Украины насчет покупки леса, — обратился уже к Сергею.

— Выпей, хлопче! Где со смальцем каша, там место наше, — потчевал Пилипенко, налив из самовара стакан.

— Как съездили? — поинтересовался председатель.

— Замаялись. Приемщик взял пробу, сырое, говорит, зерно, пропускайте еще раз через веялку или обратно везите. Вот и крутили да перетаривали мешки. Бабы наотрез отказываются завтра ехать, я тоже не железный.

Внутри у Сергея все клокотало от перенапряжения. Окинул раздраженным взглядом напластованную свинину, блюдо меду, зеленый лук и накрошенный по столу хлеб — жрут, пьют, самоваром забавляются, когда у других спина гудит от мешков. Сама физиономия щедрого гостя показалась ему продувной, и тот почувствовал неприязнь в серых, как пасмурный день, глазах Сергея, снова начал пододвигать к нему стакан.

— Что будет завтра, утром решим, — примирчиво сказал Охапкин. — Ты давай поправься с устатку.

Обожгло грудь, но не погасило тот внутренний огонь. Тесно и душно было ему в Филиной сторожке, надоела она своей злополучной услужливостью, сковырнуть бы с земли, как гриб-поганку. За каким чертом он пришел-то сюда? За каким? Взяла злость и на поникшего над столом Филю, которого раньше считал просто чудаковатым стариком, а сейчас понял, что он своим угодничеством потворствует Охапкину.

Не догадываясь о том, что творилось в душе Сергея, собутыльники продолжали свои объяснения:

— Дорогий Иван Иванович, з таким человиком, як ты, мы зговоримся. И тоби выгодно, потому что ваш колхоз не дюже богат, з грошами туго.

— Небось ты ко мне приехал, а не я к тебе, — не без гордости заметил Охапкин.

— Обидився? Дай пять! — Потянулись друг к другу через стол обниматься. В этот момент их объединяла та странная взаимность, которая легко возникает в подобных ситуациях. — Договорились? Скилько даешь лесу?

— Не даю, а продаю. Вот к ним в Шумилино завтра съездим, посмотрим Заполицу.

— Заполицу продавать?! — очнулся Сергей. — И правление согласно?

— Не встревай! Мне знать, что делать. Что скажу, то и правление повторит. — Охапкин многозначительно зыркнул на Сергея.

— А я не допущу, чтоб рубили Заполицу! — как порох, дождавшийся искры, взорвался Сергей.

Уперлись взглядами друг в друга, кабаньи глазки Охапкина сначала выразили изумление, потом стали угрожающе сужаться, в самой их глубине затаилась мстительность. Кого допустил к себе? Кого сам зазвал на работу? Из молодых, а ранний, в глаза глядит — не сморгнет.

— Поперед батька не забегай, — вмешался обескураженный таким поворотом дела Пилипенко. Щеки его, казалось, еще больше вздулись и стиснули круглый нос.

— Яйца курицу учат, черт побери! — Охапкин пристукнул по столу кулаком, так что Филя вздернул голову и обвел всех мутным, непонимающим взглядом. Тихо стало в тесной сторожке, слышно было только жужжание пчелы на оконной раме да чмоканье редких капель из самоварного крана — иссякла струя, и разговор пересох. Сергей туго надернул кепку на скомканные русые волосы и толкнул кирзачом дверь.

— Бисов сын! — метнул ему вслед Пилипенко.

Сергей с торопливой безотчетностью шагал к центру села, он еще не знал, что предпринять, к кому обратиться, но чувствовал, что не уступит в этом неравном споре, что найдутся люди, которые возьмут его сторону, помогут сберечь Заполицу. Но кто в Ильинском может остановить Охапкина? Кажется, и нет над ним здесь никакой власти, без районного начальства не обойтись. Постой, а сельсовет? Вон флаг полощется над ним.

Если бы даже на дверях сельсовета висел замок, Сергей нашел бы председателя и дома. Дверь была приоткрыта, и он смело шагнул в нее. Председатель, раскосый мужик, с глубокой фронтовой вмятиной на гладком черепе, морща лоб и окутыйая себя дымом, мучительно добывал слова для предстоящего выступления в райисполкоме: то заносил их на бумагу, то зачеркивал.

— Ты чего, Карпухин? — спросил он, с неохотой отрываясь от дела. — Рабочий день давно закончился — это я готовлюсь выступать завтра.

— Попусту, Василий Николаевич, не зашел бы, — сказал Сергей, пристраивая на колено кепку. — Охапкин договаривается с каким-то хохлом о продаже леса, нашу Заполицу обещает под сруб. Я поругался с ним из-за этого. Прошу вмешаться, как сельскую власть.

Лицо председателя сделалось совсем кислым, как простокваша, лоб еще больше зарябило, брови опустились шалашиком, и уголки губ поползли книзу. Очень подходило такое выражение лица к его фамилии — Ляликов. Уныние его объяснялось именно тем, что дело касалось Охапкина: не хотел связываться с ним, может, и побаивался.

— Ох уж этот мне Иван Иванович! — сказал так, будто измаялся с ним. — Позвонить ему, так небось ушел из конторы? М-да… Ладно, потом разберемся.

— Пойми, Василий Николаевич, не потом, а сейчас, чтоб они зря не морочили друг другу головы. Я не оставлю этого так! Мало ли что ему вздумается, купец какой нашелся! — горячился Сергей.

Ляликов страдал, соображая, как поступить, разгоняя ладонью красноватый от вечернего солнца дым. Все же пообещал:

— Завтра буду в Абросимове, там просигнализирую… Первый секретарь у нас теперь не такой генералистый, как Коротков, но с понятием. В общем, не беспокойся.

…По пути домой Сергей остановил машину в Заполице, где с детства ему знакомо было каждое дерево. Сошел с дороги в лес, покурил, успокаивая сердце под тягучий шорох сосен, в котором не было никакой смуты, никакой тревоги, напротив, слышалось вечное утверждение жизни.

Утром, только подогнал машину к правлению, счетоводка поторопила:

— Карпухин, к Ивану Ивановичу!

Вошел. Охапкин, облокотившись на стол, мял пальцами лоб, наверное, болела голова, потом встал, принялся давить хромовиками половицы: может быть, что-то прикидывал последней меркой, может быть, просто мучил паузой. Наконец, коротко и безоговорочно изрек:

— Клади ключи на стол. — Упрямо закусил наборный мундштук, подождал, когда ключи звякнули по настольному стеклу, и, спустив их в глубокий карман галифе, добавил: — Нам с тобой тесно ездить в одной кабине.

Сергей ни слова не ответил, возражать или оправдываться было бесполезно, да он и предвидел такой исход. Очутившись на улице, походил возле машины, потрогал ее теплый капот: казалось странным, что он больше не сядет за ее руль, а сделает это кто-то другой, может быть, более сговорчивый. Вот и еще одна запятая получилась в жизни.

Весело здоровались прохожие, еще не зная, что он разжалован; прогремел молочными бидонами тракторный прицеп; на столбе около почты очнулся радиодинамик, похожий на большую кастрюлю. У всех были спешные дела, только он чувствовал себя лишним в селе, и эта отстраненность угнетала. Не знал, куда девать себя.