— Что ты, дед, понимаешь в нашем шоферском деле? — огрызнулся Сергей. — Ступай в свою конуру.

Еремейцев обескураженно заморгал белесыми веками, он привык к почтительному обхождению.

— Это я-то не понимаю?! Да я при вашем брате не первый год здесь обитаю! Хочешь знать, наскрозь важного вижу. Сын мой, Петруха, шофером первейшего разряда работает в городе, не дрова, а людей возит в автобусе. — Направляясь к сторожке, он все не мог унять негодования. — Еще обзывается! Конура! Что я, собака? Тьфу!

Двигатель наконец завелся. Сергей резко газанул мимо рассерженного сторожа, прогромыхав окраиной поселка, свернул на изжеванную шинами трассу. Порожняком можно немного наверстать упущенное, с грузом за новыми ЗИСами не угонишься, у них мотор — зверь. Конечно, шоферу лесовоза требуется особая сноровка, потому что возить приходится целые сосновые хлысты: десять кубиков — воз, прицеп на длиннющем дышле, сдай неосторожно назад — мигом завалишься в сугроб.

В незастекленную дверцу задувает ветер, кабина еще не прогрелась, знобко и неуютно. Коробка передач барахлит. Надо как-то дотянуть до весенней распутицы, а там — на ремонт. Не сбавляя скорость, придерживая руль локтями, Сергей пустил машину в накат под угор. Пестрым хороводом побежали ели в накинутых на покатые плечи снежных полушалках, промельтепшл частокол берез, поплыли освещенные низким солнцем увалы с проплешинами вырубок.

На погрузку Сергей встал последним. На деляне уже полным ходом шла работа: тарахтела передвижная электростанция, жужжали электропилы, к погрузочной эстакаде подползали с ношами на пологих спинах трелевщики, похожие на танки. Долго ли повалить дерево электропилой! Не пилят, а все равно что жнут. Бывало, ширкаешь-ширкаешь — семь потов сойдет. В свое время не гул моторов, а матерщинная ругань возчиков слышалась над делянкой; и лошади помаялись вместе с людьми. Да и сейчас еще весь зимний сезон работают колхозники на вывозке, только с других делянок, по своим санным дорогам. Сергею вспомнилось, как они с Галькой Тарантиной и Зинкой Овчинниковой организовали во время войны комсомольскую бригаду — горе-лесорубы. Адова была работа, впроголодь.

Минут пять, пока лебедкой подвигали пакет хлыстов, Сергей потолкался возле костра, где сжигали сучья, и погнал груженую машину обратно, под уклон к реке, но уж такой задался неудачный день: сильно тряхнуло на корне прицеп, лопнуло крепление правой стойки. Сергей выскочил из кабины, в сердцах пнул валенком один из хлыстов, скатившихся в снег. Навстречу подъехал Харламов, уже порожняком, весело подмигнул, перекинул губами со стороны на сторону папиросу. Ему что — машина работает, как часы. Почему-то при появлении Харламова зло еще больше взорвало Сергея, как будто тот был во всем виноват.

— Чего остановился? Поезжай, справлюсь без тебя: открою переднюю стойку да сброшу к чертям!

— Давай поднимем бревна, а стойку пока привяжем проволокой, — посоветовал Харламов.

— Пожалуй, пуп надорвешь.

— Ничего. Взяли-и!

Увязая в сугробе, стали заносить свинцовой тяжести хлысты. Работали плечом к плечу, разгорячившись так, что из-под шапок валил пар, а когда бревна уложили на место, Харламов достал помятую пачку «Беломора», которым угощал сторожа. Закурили, и Сергею сделалось совестно за свою несдержанность перед этим необидчивым, работящим человеком. «Старика Еремейцева тоже обидел. Зря, конечно. Ну, не ладится что-то, так зачем же на других-то зло срывать?» — пытал себя Сергей. Он догадывался, что весь разлад в душе происходит от размолвки с Татьяной. Вот уже полгода она выдерживает характер, при встрече сделает безразличный вид, будто и не дружили раньше.

После работы Сергей подвез бревна для постройки дома Игнату Огурцову — свой, деревенский мужик. Разгрузили, присели на сосновый комель. Игнат, довольно улыбаясь, похлопал тяжелой ладонью по шершавой сосновой коре, поблагодарил:

— Спасибо, Серега. Матерьял — главное. Еще разок как-нибудь дернешь, и, пожалуй, хватит. Вот оттепели начнутся, буду тесать. Такой дом отгрохаю — приходи, кума, любоваться! Местечко подходящее облюбовал.

— Значит, прощай Шумилине?

— Что поделаешь? Далековато на работу бегать. Ты помоложе, а и то небось надоело. Пора семью перевозить: ребятам — школа рядом, Нюрке тоже дело найдётся. Чего она зря-то в колхозе вкалывает? В общем, будет новоселье в Новоселках! Чего мы сидим? Пошли в столовую.

— Только машину поставлю.

Но продолжить разговор с Игнатом ему не удалось: нежданно-негаданно увидел Татьяну. Почему она вдруг очутилась здесь? Было уже сумеречно, и все же Сергей не мог ошибиться — это она вышла из магазина в своем зеленом пальто с лисьим воротником и направилась по дороге вдоль реки. Сергей наспех помыл руки снегом и, вытирая их о фуфайку, прибавил шагу вслед за Татьяной. Догнал ее на старых вырубках, окликнул:

— Таня! Ты каким образом оказалась в Новоселках?

— Тебе что за забота?

— Ну, все-таки…

— Узнала, сапожки резиновые светлые продают, вот и отпросилась пораньше.

— Купила?

— Ага. Красивые, как игрушки.

— Я бревна подвозил Игнату, смотрю, ты выходишь — глазам не поверил, — простодушно признался Сергей.

— Не знала, что у вас такой богатый магазин, все есть. Песку еще взяла без всякой паевой книжки.

— Другое снабжение, орсовское.

Он уже посчитал преодоленным отчуждение и, заметив, что сумка у нее тяжела, хотел помочь.

— Давай донесу.

— Я сама. — Спохватившись, что слишком разговорилась с ним, она перешла на другую машинную колею.

— Хватит упрямничать!

Сергей решительно взялся за ручки сумки. Татьяна не выпустила ее, с недоверчивой настороженностью уставилась на него, как тогда в прогоне.

— Ненавижу тебя! — дрогнувшим голосом прошептала она и, сознавая собственное бессилие, не помня себя, принялась колотить кулаками в его грудь, а затем прижалась лицом к пропахшей бензином фуфайке, потому что слезы душили.

Сумка стояла на снегу. Сергей боялся шелохнуться, чтобы не отпугнуть Татьяну, только машинально трогал ее рыжий воротник; она стыдилась поднять заплаканное лицо.

Совсем припозднились. Призрачно темнел лес, небо было смутно-глубокое, в блестках звезд и с месяцем-серьгой. Млечный Путь белой дымкой опоясывал стылое небо. Впереди над просекой вздрагивала крупная зеленоватая звезда: раньше Сергей, кажется, ни разу не замечал ее.

Повернули на санный путь, узкий волок, тут на другую колею не отстранишься. Татьяна налегке семенила черными чесанками впереди, Сергей нес сумку. Теперь уж хоть молчи, хоть разговаривай, а вместе идти до самого дому.

Как-то по весне Василий Капитонович Коршунов был в Ильинском, встретил на улице внука Шурика. Потолковал с ним, дескать, что же не приходишь в гостщ и с батькой давно не видался. Шурик не забыл дедушкино приглашение, как только кончили учебу, тотчас попросился у матери в Шумилино. Отпустила. Не остановишь, потому что имеет право побывать у отца.

Василий Капитонович копал грядку под лук, когда заметил бегущего по прогону внука. Одной рукой оперся на лопату, другую сделал козырьком — так и стоял, пряча в седой бороде довольную улыбку, пока Шурик не подлетел к нему шаловливым весенним ветерком. Разом отогрелась загрубевшая от невзгод стариковская душа. Одобрительно положил на плечо Шурика сухую ладонь:

— Надумал, значит. Молодец! Мамка-то отпустила?

— Ага. Я учиться кончил, в третий класс перешел!

— Ну и славно! Теперь целое лето гуляй. Ты тут поиграй, я грядку докопаю, и пойдем в избу.

Уж и лопата стала тяжела Василию Капитоновичу: крепок был дуб, да надломился. Ушла из рук силушка, истаяла. Плечи гнетет к земле, глаза, сверкавшие когда-то цыганистым задором, поугасли. Копает с передышками, продолжая разговаривать с Шуриком.

— Дедушка, черемуха около бани наша?

— Наша. И яблони наши. Чай, не помнишь ничего? Мал был.

— Помню, как мама в бане меня мыла. Еще помню, рубашку твою сушил у маленькой печки, а ее втянуло в огонь. Я ее скомкал да под подушку сунул.