— Домой захотелось поскорей.

— Вот чудаки! Скорей машины не поспеете, — сказал он, с интересом разглядывая и сестренку и Степку, словно бы удивляясь, когда они успели вырасти.

Повезло Верке, что брат шофером работает: не все пешком приходится ходить в школу, и продукты не на себе тащить, и деньжонками Сергей выручит — частенько наведывает в общежитии. Хорошо, надежно со старшим братом, с малых лет она чувствовала это.

— Значит, с девятым классом все закончено?

— Ага, — коротко ответил Степка. Он сидел с края, у дверцы, стараясь отодвигаться от Верки, но в кабине было тесно.

— Последний год вам остался, а там — тю-тю… В любой институт откроете двери.

— Ой, братка, не пугай раньше времени: в голове сейчас пусто-пусто, йак будто ничему не училась.

— Это так кажется, потому что на каникулы вырвались. Ну, теперь ваше лето!

Лето! Сколько мечталось о нем во время учебы! И вот оно, долгожданное, обтекает с обеих сторон машину березовым трепетом. Еще зимой грезились долгие, накаленные солнцем дни, алые, почти не гаснущие зори, ромашковые песомские луга, запахи сена и земляники — жить среди всего этого само по себе было счастьем, а прибавлялось еще предчувствие чего-то необыкновенного, неизведанного доселе, какого-то большого, до тревожности избыточного счастья.

Вот и Степкина деревня близко, жаль, что так скоро доехали, лучше бы пешком идти. Не беда, не за тридевять земель будут они друг от друга, а в соседних деревнях.

Не прошло и часа, как Степка мчался от Савина к Шумилину, усердно накручивая педали. Когда его рубашка белой птицей вымахнула на росстанную верхотинку, Верка выбежала за гумна.

— Фу, жарко! Погоди, немного отдышусь, — сказал Степка, отирая рукавом бисер пота со лба. — На скорость гнал, были бы часы, можно бы засечь время. Садись с этой стороны.

Остановились на промытом после весеннего паводка запеске около Лопатихи: Степке вдруг вздумалось искупаться, очень уж взвинтил он себя на похвальбу перед Веркой.

— Будешь? — спросил ее.

Она потрогала воду босой ногой, отказалась:

— Бр-ры! Холодна.

Степку это не остановило, замахал саженками на середину омута, демонстрируя перед Веркой спокойствие. Ей было приятно сознавать Степкину готовность исполнить любое ее желание, например, кинь она в омут камень — он, не задумываясь, нырнет и достанет его. Она бы не могла ответить, чем он выделился для нее среди других мальчишек. Все произошло просто, как бы само собой, именно этой весной.

Потом Степка отогревался на горячем песке. И опять мало говорили, больше чувствовали, им достаточно было того, что они находились рядом друг с другом. Низко над водой пролетел с хлопотливым писком куличок-песочник, возмущенный тем, что люди облюбовали его владения. Это он испещрил крестиками всю мокрую закрайку запеска. В бору неутомимо долго — для молодых — куковала кукушка, и была в этом бесхитростном «ку-ку» какая-то вещая тайна, томившая душу неизреченным предсказанием.

Верка брала в горсть текучий песок, забавляясь, медленно сыпала его на спину Степке.

— Ты куда после школы поедешь?

— В медицинский буду поступать, обязательно врачом стану, — убежденно сказала Верка. — А ты?

— В Ленинград. Тетка у меня там. — Степка зашевелился и разрушил песчаный курган, выросший на его покрасневшей спине.

Вот и еще двое забредили городом. Им-то проще — и справку из колхоза обязаны дать, и паспорт, потому что имеют право учиться дальше.

С берегов натекал черемуховый дурман. Высокие, табунистые, как белые овцы, брели по теплому небу облачка, не было ни малейшего намека на грозу, но вдруг раскатисто громыхнуло где-то за сосновой гривой, еще шаловливо, по-весеннему.

— Говорят, при первой грозе можно загадывать желания, и они исполнятся, — сказала Верка и, помолчав, спросила: — Загадал? Я тоже.

Не допытываясь о загаданном, они чувствовали, что желания их очень схожи, и, казалось, нет для них ничего неисполнимого.

Еще несколько раз весело, словно вприскочку, прокатывался гром. Примолкла кукушка. Солнце потянулось к земле, песок начал остывать. Движение воды в Лопатихе как бы сгустилось, замедлилось.

Степка больше не купался. Обратно шли пешком, взявшись с двух сторон за руль велосипеда. На душе у Верки было радостно и смятенно при одной мысли, что впереди целое лето такой вольницы…

В эту ночь Верке долго не спалось. Почему-то ей казалось тесно в горнице, томила тишина. Накинув прямо на сорочку фуфайку, осторожно приоткрыла ворота повети и села на бревенчатый накат съезда. Ночь была светлая, заря не гасла, только прилегла рыжей лисицей над лесом; хорошо различались ближние избы, а черные силуэты дальних словно тушью были выведены на бледнолимонном, беззвездном краю неба. С тяжелым гудом пролетали майские жуки: стукни палкой по березе — градом посыплются. Вместе с запахом черемухи белыми призраками надвигался от реки туман, и вся деревня с ее немногими жителями представлялась как бы очарованной какой-то волшебной силой, лишь ей, Верке, удалось избежать тех чар, и потому она все видит, все слышит.

Из-за двора вышла соловая кобыла Марта, пофыркала на комаров и снова потянулась к молодой траве. Верка обрадовалась ей — еще одна душа не спит, — сбежала по съезду, принялась гладить шею и морду лошади, даже прижалась щекой к ее бархатной губе — такой неизъяснимой нежностью полнилось сердце.

Настудила в траве босые ноги и долго не могла согреть их, вернувшись в постель. Уже когда побрезжило утро, к ней пришел сон, теплый и мягкий, как лошадиные губы.

Придя с работы, Татьяна принесла Сергею письмо: и сама она не могла понять, от кого бы оно могло быть, и Сергей недоуменно вертел в руках конверт, на котором обратный адрес обозначал Барнаульскую область. Фамилия была написана размашистой, замысловатой росписью. Вскрыл конверт, и только тогда все объяснилось: Колька Сизов слал привет уже не из Москвы, а с далекого Алтая! Он сообщал с хвастовством, едва ли не с сознанием собственного геройства:

«Решил нацарапать тебе письмишко. Нахожусь на освоении целинных земель, так сказать, на переднем крае. Степь да степь кругом — есть где развернуться. Впрочем, расскажу по порядку.

Прибыл я сюда в числе первых: читал, наверно, в газетах о проводах комсомольцев-добровольцев Москвы? Довелось побывать в Большом Кремлевском дворце, повидать всех членов правительства. В общем, провожали нас с музыкой.

Встречали — тоже. Митинг устроили на станции. Потом покидали шмотки в розвальни и тронулись в степь. Завезли нас на этих подводах к черту на кулички: голо вокруг, только жиденькие березки кое-где, колки по-здешнему называются.

Приготовили для нас всего два полевых вагончика, всем не разместиться — натянули палатки. Представляешь? А морозец был еще будь здоров! Позябли ребятишки. Ну, я-то у них еще в поезде вроде как за старшину был, потому что начальником отряда нам назначили парня, который в хозяйственных вопросах не рубит, вот я и взял на себя практическую сторону. В общем, для меня нашлось место в этих вагончиках.

Ни кола ни двора, совхоз называется! Хорошо, хоть до пахоты успели поставить сборно-щитовой дом для конторы. Действительно, целина. Не обошлось без приключений. В самое половодье прибыли на станцию тракторы, надо их гнать, а трактористов мало. Спрашивают: кто умеет водить трактор? Я, конечно, шаг вперед, малость доводилось держаться за рычаги. Стали переезжать ручей, летом-то в нем курица не напьется, а тут разлился, что Песома, и, как на грех, у меня заглох двигатель. Дерпуть бы другим трактором — нет ни одного троса. Утром приезжаем с тросом — мама родная! Вода-то через кабину хлещет! Покупался в такой-то леденице. Притаранили моего дэтэшку на буксире, сразу же пришлось перебирать новенький двигатель.

Только наладили, только начали пахоту, опять я, как говорится, криво насадил. Отвернулась сливная пробка картера, все масло ушло, поплавил подшипники. Двигатель разобрали на запчасти. Больше до тракторов директор меня не допускает, а жаль, потому что техники здесь навалом. Вот бы тебе можно вовсю колымить: сделал три рейса — пиши пять, наряды закрывают не скупясь. Деньгу зашибать можно.