Начали с большой пожни. Первой повела покосево Варвара Карпухина — в косьбе никому она не уступит, за день по двадцать пять соток смахивала. Откуда в ней эта неутомимость? Вряд ли кто в Шумилине живет труднее Карпухиных, и на работу Варвара выходит впроголодь. Дома бабка Аграфена с ребятишками, да отцу неможется уж который месяц, о них все забота. Поиссушила ее война: каждая жилка на руках проступает, темное от загара лицо заострилось, голубые глаза поразмыло горючей слезой. На двоих братьев получила похоронки, муж воюет. Стала пугаться, когда почтальон приворачивал к дому.
Со стороны посмотреть, косит Варвара легко, взмахивает часто, и коса будто бы сама подхлестывает траву. Иван едва поспевал за ней, в боку покалывало. Отстанешь — засмеют бабы, они идут позади косой шеренгой. И Настя среди них. Вон пестрит ее синее, белыми цветами платье.
Пожалуй, никакую другую работу не любит так русский человек, как сенокос. Она и под стать его характеру — удалая, размашистая. И не может он косить вполсилы, с прохладцей. Только когда уж усталость валит с ног, признается: «Все! Умотался». Но это ненадолго, потому что земля чудом возвращает ему силы, исцеляет, как в былинах.
«Ж-жих… ж-жих… ж-жих…» — умирают травы. «Дзинь-дзинь-дзинь», — вызванивают косы. У каждого косца на поясе плетеные берестяные «ножны» для бруска или лопатки — Осиповы изделия.
Сам Осип не косит. Распряг Карьку и разбивает длинной палкой покосева. «Молодцы бабы», — думает он, наблюдая слаженную артельную работу: миру все под силу.
Катерина Назарова взвизгнула, бросила косу. Думали, на змею наткнулась.
— Ой, пчелы! — замахала руками.
— Ну, чего ты, чертова кукла, людей удивляешь? — ругнул ее Осип. — Полевые пчелы смирные, не тронут.
Не спеша откинул голыми руками мох и достал соты.
— Танька, на-ка медку, — позвал дочку бригадира, помогавшую ему разбивать траву.
Танька бабочкой перепорхнула через валки, осторожно взяла соты, как дорогой подарок: нечасто достается сладкое.
Если у кого притупилась коса — не беда. Под старой ветлой стоит у Осипа чурбак. Иногда он присаживается к нему, ритмично тюкает молотком по «бабке»: звуки получаются чистые, ненадоедливые.
— Осип Фомич, пить хочется, — просят бабы.
— Сичас, малины вы мои, поухаживаю. — Приносит с реки ведро воды, ласково потчует: — Пейте, славницы мои! Пейте.
Иной раз находит на него такая душевность. В сущности, он добрейший человек, любит потрафить людям. Это только с виду колючий и сердитый.
Бабы по очереди берут кружку, пьют жадными глотками. Пот росяными капельками покрывает лица. Умаялись. Но самый ответственный момент впереди, когда сено высохнет. Тут уж не зевай: какая-нибудь гулевая тучка и покрапает-то минут пять, а испортит все дело. Ветер ли подул, гром ли грянул вдалеке, все равно наступает горячка. Сено таскают охапками, носилками, вилами, с торопливой притруской, почти бегом. Ладони горят, шею щиплет. Сено в волосах, сено першит в носу, набивается под рубашку, липнет к потному телу. И всюду его запах.
Воздух в это время над лугами душистый, бередливый. Бабы от него становятся веселыми: во время перекура то песню запоют, то засмеются, и начинает одолевать их девчоночья игривость.
Приехал как-то на покос председатель. Не успел с тарантаса сойти, а они облепили его как мухи, да в копну: валять в сене. Суматошный визг, крик. Повалили и Ивана, и Серегу Карпухина, и даже Осипа. Забросали кучу малу охапками сена. Мужикам того и надо — тискают баб.
Серега не растерялся, ухватил Катерину Назарову под мышки. Она не отталкивала, лишь рыбиной билась, задыхаясь от щекотки. Когда поднялись, стряхивая с себя сено, Катерина встретилась взглядом с Серегой, по лицу ее жарко полыхнул румянец. Серега отвел глаза. Она оставалась для него непонятной, влекла к себе, но и сдерживала, насмешливо лукавя, как бы забавляясь Серегиным смятением.
Раз в обед ушли бабы в деревню доить коров. На лугу остались Осип с Иваном да Катерина: нет у нее домашних дел. Лежит себе в холодке под стогом, прикрыв платком лоб и глаза, томится от скуки.
Осип толковал, мусоля деснами луковые перья:
— Я человек обчественный, Ванюха. Всю жись для людей стараюсь… Сам посуди, деток у нас со старухой нет, вот и тянет к людям. Я и в колхоз вступил без запиночки, с батькой твоим начинали дело. Такого председателя больше не будет, истинная честь. Правильный был, партейный. Название колхозу «Красный восход» — это он придумал. Помню, советовался со мной: одобряешь, Осип Фомич? Я одобрил.
Репей сморщил лоб, прижмурил желтые глазки, всматриваясь в даль, словно искал что-то в памяти. Свежее сено шуршало в стогу. Тень ястреба кругами плавала по лугу. Вздрагивал, струился над ракитником знойный воздух.
— Катюха, дрыхнешь? — Осип тряхнул ее за ногу. — Рот закрой, а то змея вползет.
— Ну тебя, дядя Осип!
— А что? Был случай. Это в верху Песомы, в Васильевском, кажись. Вот так отдыхали на покосе муж с женой, муж-то проснулся, смотрит: уж вползает в рот бабе! Кончик хвоста только торчал, не успел он ухватить. Жена проснулась, жалуется: тошно, палит в груди. Он ей ничего не сказал, привез домой, истопил пожарчее баню и давай ее парить веником. Уж-то и вышел.
— Фу ты, какие страсти! — брезгливо передернула плечами Катерина. — Вранье все.
— Врать — не косить, спина не болит, — озорно хихикнул Осип и щекотнул Катерину сенинкой по пятке. — Гладкая ты баба, Катюха, никакой заботы не знаешь, вот и маетно тебе.
— Дайте отдохнуть-то! — Катерина сердито брыкнула ногой.
— Вишь, как избалованная кобыла бьет в окорчево[4].
— Надо искупаться, — сказал Иван.
— Пошли, я на бережку посижу.
Едва успели Осип с Иваном уйти к реке, приехал Серега: возил сено. Он растерялся, встретившись с Катериной наедине, несколько минут стоял, разглядывая ее, стараясь унять волнение.
Она лежала, все так же прикрыв глаза платком, руки закинула за голову. Ноги полные, загорелые, в белых черточках от жесткого сена.
Свои чувства перед ней Серега мог проявить лишь грубой шуткой. Он осторожно нагнулся и прижал платок к вискам: угадай, кто?
— Кто тут еще? Пусти! Хватит дурака валять.
Серега не отпускал. Катерина ощупала его руки, добралась до лица, пытаясь узнать, кто забавляется. Ему было приятно ощущать прикосновение ее пальцев. Наконец она высвободилась из-под платка, увидела его.
— Серега, окаянный, силищу-то накопил!
Катерина села, чувствуя неловкость оттого, что поблизости были Иван с Осипом, торопливо застегнула кофту, прибрала волосы. Маленькие, крепкие уши ее горели маковым цветом.
Привалившись к стогу, Серега следил за каждым ее движением, сердце млело от нежности, и стыдно ему было, что она давно поняла его настойчивые взгляды.
— Никаноров сарай битком набили сеном и доской заколотили. Наверно, дня за три управимся в лугах, — сказал Серега, и слова эти показались ему неуместными и бессмысленными.
— Управимся, — безразлично согласилась Катерина и встала, сладко потянувшись. — Ягод хоть, что ли, поесть, пока бабы не вернулись.
С беспечной ленцой пошла через луговину к лесу. Серая юбка покачивалась как колокол, руки — чуточку в стороны, словно несла молоко в кринках, боясь расплескать.
Серега терзался, кусал пересохшие губы, стрекот кузнечиков будто сверлил в ушах. Эх, была не была! Решительно вскочил, огляделся и направился следом. Катерина не удивилась, когда он нашел ее в перелеске, будто знала, что придет. Присев на корточки, она собирала ягоды. Серега тоже стал нехотя бросать в рот духовитотеплую землянику.
— Чего ты ходишь за мной, как на привязи? А если увидят? — лукаво скосила на него глаза.
— Не увидят.
Во рту у Сереги сделалось до горечи сухо, глаза вроде бы пеленой затуманило; от кофточки Катерининой пахло знойно и нежно, узкий клин загара, обозначенный воротом, стекал в заманчивую ложбинку. Катерина держала Серегу взглядом, он понимал, что нерешительность может оказаться непростительной, и, словно с кручи, кинулся — привлек ее к себе, запрокидывая навзничь голову.
