— Ты чего, пап? — спросил Серега.

— Да так, не спится что-то. — Присел на кровать. — Ключ от кузницы у нас остался?

— У нас.

— Я обмозговал это дело, с матерью посоветовался и решил: в кузнице мы с тобой будем работать.

— Лопатин согласится?

— Согласится. Не боги горшки обжигают, научимся. В поле я не много напрыгаю с одной-то ногой, а около наковальни подходяще. В общем, одевайся по-военному, позавтракаем и сегодня же начнем…

Замок отперся с ржавым скрипом. Все успело поржаветь: и железки, сваленные в углу, и инструмент, к которому не прикасались почти год, даже зола в горне побурела. Мехи обросли паутиной. Затхлая вода в чане чернела под маслянисто-пыльной плёнкой.

— Надо обиходить малость, — сказал отец. — Я инструмент протру, а ты воду смени.

Вычерпал все до капельки из чана, наносил пожарным ведром чистой песомской воды — сразу стало светлей и свежей в прокопченной кузнице. И снова, как той весной, когда они с председателем ковали подрезы, тягуче засопели мехи, загудело синее пламя в горне, и снова в Сереге возникло какое-то непонятное, языческое чувство поклонения огню, которое, наверно, будет живо в человеке всегда. Но вместе с тем появилась и уверенность от сознания своей самостоятельности — теперь он наравне с отцом был хозяином этого колдовского кузнечного огня и всего инструмента.

— Ну, с чего начнем?

— Не знаю. Мы с Лопатиным только подрезы делали, когда дед болел.

— Выкуем на счастье подкову!

Отец вытащил из кучи толстый квадратный пруток, сунул его в огонь и, когда он накалился до прозрачной белизны, выхватил клещами и, пританцовывая на здоровой ноге, повернулся к наковальне. Серега двумя ударами молота по зубилу отрубил мягкий, как воск, конец прутка. За один нагрев успели немного осадить обрубок с торцов и сплющить в полоску. А дальше пошла более тонкая работа: надо было кругло согнуть ее, оттянуть выступы, пробить аккуратно дырки для гвоздей. Отец все время посматривал на готовую подкову, сделанную дедом. Глаза его зорко сверкали из-под выгоревших ресниц, лицо малиново накалилось от горнового жару.

«Динь-тинь-тинь… бом!» — веселили деревню молотки. Звуки рассыпались по загумнам, скатывались по мерцающему от росы угору к реке, угасали, вязли в ольховнике. Шумилинцы, привыкшие к кузнечному перезвону, вдруг поняли, что всю весну не хватало этой немудреной музыки, такой же необходимой, как пастушья побудка или петушиное пение. И потянуло к кузнице, как пчел на гречиху, и своих, деревенских, и прохожих-проезжих. В первую очередь прискакали мальчишки — эти везде успевают побывать за день, точно пронырливые воробьи. Повертелись около дверей, побежали дальше — река поманила.

Приходил Игнат Огурцов. Повыгибался в дверях, встряхивая кудрями.

— Где это опять успел похмелиться? — посмеялся отец.

— Знаем… знаем, но не скажем, — приложил к выпяченным губам палец, будто речь шла о чем-то очень секретном. — Ты неужели в кузнецы записался? Ведь не смыслишь ни пса в этом деле!

— Да приходилось маленько стучать с дедом Яковом. Вон подкову какую согнули!

— Лошадей нет, а они подковы гнут. Вот чудаки!

— Это ыа счастье приколотим над порогом.

— Возьми меня молотобойцем.

— Свой есть.

— Я шучу, в кузнице мне нельзя — контузия не позволяет. Да и нет никакого интересу торчать тут, как на привязи. Не ндравится мне такое занятие.

Придерживаясь за косячину, Игнат с придирчивой внимательностью посмотрел на Серегу.

— У молотобойца должна быть сила. Смогегаь поцеловать кувалду?

Взял кувалду за самый конец черня, поднял на вытянутой руке и, постепенно выкручивая ее, стал опускать прямо на запрокинутое кверху лицо, и чмокнул еще не засветлившийся, ржавый боек губами.

Серега попробовал проделать то же самое: дрожь била руку, кувалда норовила выскользнуть.

— Зубы раздробишь, не балуй!

— Ростом ты, Сережка, вымахал, однако жидковат, — добродушно похохатывал Огурцов.

Зло взяло Серегу. Чувствуя прилив молодых сил, он задиристо тронул закатанные рукава рубашки:

— А давай поборемся!

— Против меня-а? — Игнат удивленно ткнул себя пальцем в грудь и подмигнул отцу. — Видал, орел — вороньи перья! Да мне вашего брата троих на одну руку надо!

— С одним сумей сладить.

— Только я на коленочках.

— Нет, по-настоящему, — настаивал Серега.

— Наломает он тебе шею, перестанешь петушиться.

Вышли на луговину, отрывисто затопали кирзачами, сминая траву. Игнат, набычившись, медленно загребал руками, точно клешнями, норовя ухватить Серегу. Тот ловко увертывался, водил его по кругу и, улучив момент, нырнул снизу, подсек ему ноги, посадил на землю. Игнат вскочил и снова кинулся разъяренным быком. Сцепились. Сереге удобно было держаться за широкий солдатский ремень, но Игнат все-таки подтянул его к себе, сдавил, словно обручем. Серега потерял под ногами землю.

— Ну что, друг ситный? Из стоероса лежни кладут. Где тут травка помягче? — хрипел Игнат на ухо, таская Серегу по луговине.

— Будет вам! Хватит мять бока, — выручил отец.

— Мы не таких на фронте кувыркали. Верно, Андрей Александрович? — похвастал Игнат. — Ворвешься в траншею и давай шуровать налево и направо.

— Мне врукопашную не довелось.

— Я три раза ходил. Немцы не выдерживали, кишка тонка против нас.

— А все же я тебя шленнул мягким-то местом, ха-ха! Серега зашелся прерывистым, похожим на икоту смехом — дыхание сбилось.

— Нечестный прием: под ножку и жеребца валят. Голова только разболелась, мозжит на части. — Игнат поморщился, стиснув зубы, будто хватил уксусу.

— Что за шум? Привет молодым кузнецам! — поздоровался подошедший председатель.

— Вон борьбу затеяли.

— Игнату силу некуда девать? Кончал бы гулянку.

— Успеется.

— Мы с Серегой решили в кузнице работать, если не возражаешь.

— Правильно, Андрей. Я сам хотел подсказать тебе эту идею: пусть кузнецы Карпухины не переводятся! — одобрил Лопатин. — А ты, Игнат?

— Пожалуй, на лесоучасток подамся.

— А колхоз?

— Что — колхоз? — Игнат не моргнув глазом смотрел на Лопатина. — Иван, пришел с фронта, куда устроился? В МТС.

— Он и до войны там работал. И учти, МТС нам же помогает, так что на Ивана не показывай.

— Со здоровой ногой, может, и он не усидел бы тут, — ткнул пальцем в сторону отца.

— Ты за себя ответь, на меня нечего кивать. Понял?

Лопатин сбегал к горну за угольком, впопыхах ожегся, подскочил к Игнату, задиристо выставив вперед плечо:

— Ну, знаешь, Игнат, вот что я тебе скажу! Долго мы ждали вас с фронта, были годы потяжелей, бабы на своих плечах, фактически, все выдержали, и теперь обойдемся.

— Обсуждайте тут мою кандидатуру, как вам вздумается, а я пошел. — Вялой походкой Игнат направился к прогону.

— Мне этот лесоучасток — кость поперек горла! Наш Веселов тоже туда двинул. Жены остаются в колхозе, а они, видишь… Ладно, побегу. Сегодня либо завтра нож от косилки привезу, поточите.

Размахивая зажатой в кулаке кепкой, Лопатин ушел следом за Огурцовым.

— Посидим, — сказал отец Сереге, примостившись на срубе колесного станка. — Зря ты с Игнатом связался, он ведь пьяный-то дишной и в драку полезет.

— А чего он начал выхваливаться? В кузнице ему, видишь ли, не ндравится, — передразнил Серега. — На гармошке играть, конечно, интересней.

— Он и работать может за двоих, только к нему подход нужен. — Отец довольно погладил большим пальцем подкову. — Лошадь такой не подкуешь, но все-таки… На, приколоти сразу, чтобы не забыть.

Серега покрутил в; руках еще тепяущ сизошепельную подкову и впервые ощутил удивительные возможности металла, из которого, если быть мастером, можно выковать и выточить что угодно. В свое время поработать бы с дедом, присмотреться как следует, перенять.

После обеда долго сидел на пороге кукушкинсщш молоковоз Пашка — толстогубый, вечно будто невыспавшийся парень, ненавистный для шумилинских ребятишек тем, что всегда отнимал у них ягоды. Должно быть, надоело ему трястись каждый день на расхлябанной колымаге с громыхающими бидонами, и завидовал он сейчас Сереге. У Пашки слетела шина с колеса. Натянули.