Но бледность только брови оттенила,

 Да только губы ярче очертила,

 Да только строгость подчеркнула в ней,

 Да только подкрепила, словно в споре,

 Высокую отчаянность во взоре.

 Такое же,

 А может, и капризней,

 Бывает часто в яблоневой жизни.

 Когда недуг ей корни поразил,

 Когда коснулась гибельная хмара,

 То яблоня цветёт особо яро,

 Истрачивая все запасы сил.

 Но вот скажи, и все сочтут за бредни

 Слова о том,

 Что этот цвет последний.

 Напрасно хоть в очках,

 Хоть без очков

 Заглядывать на донышки цветков,

 Там не найти обещанную завязь.

 — Какая жалость!— скажет, наперед

 Беды не угадавший садовод,

 Припоминая промахи и каясь.

 Но покаяния звучат века,

 Как самоотпущения греха.

 У бедной Наты

 В день и раз, и два

 Покруживаться стала голова,

 Тесниться грудь, тошнотка появляться.

 Пожаловалась матери, а та

 Заметила шутливо и спроста:

 — Э-э, кто-то младший догоняет братца! —

 И посоветовала, чтобы Ната

 Пошла к врачу

 За подтвержденьем факта.

 Но оказалось,

 Весь набор примет

 Обманчив был, как яблоневый цвет,

 Не давший сил приросту молодому.

 Задумчивый, как белокрылый грач

 В своём халате белом, старый врач

 Наташу передал врачу другому,

 Тот — третьему, а там вмешался чётный,

 И не последний,

 А всего четвёртый.

 И как же было

 Нате не смутиться,

 Когда пришла машина из больницы

 С высокой фарой, меченной крестом.

 Жуана не было, с ночной укладки

 Федяша ещё спал в ночной кроватке,

 А Тимофевна прибирала дом.

 Наташу так и обожгло словами

 Вбежавшей медсестрички:

 — Мы за вами!..

 — А что мне взять? —

 На свой вопрос резонный

 Реакция её была мудрёной,

 Необъяснимой импульсом иным,

 Как страхом, заслонившим всё на свете.

 — Ах, да, да, да! —

 Она метнулась к Феде,

 Как будто ехать собиралась с ним.

 Лишь с плачем сына, сердце резанувшим,

 Она оторопела, как под душем.

 А тут бабуся подоспела кстати.

 — Моя Голуба-люба, мой касатик! —

 Напев заслышав, полусонный внук

 Со всею непосредственностью детства

 Заулыбался и предпринял бегство

 Из судорожных материнских рук.

 — Не паникуй! —

 Сказала Тимофевна,

 И Ната успокоилась мгновенно.

 Но, сделав шаг

 Из-под родного крова,

 Наташа к Феде устремилась снова,

 Да так, что впала в еле слышный стон

 В каком-то новом приступе печали.

 Разбуженный, испуганный вначале,

 На этот раз не испугался он,

 Лишь долго удивленными глазами

 Глядел на маму,

 Обращённый к маме.

 В беде

 Никто не знает меры бедствий,

 А в раннем расставанье всех последствий.

 Быть может, будет сын всю жизнь искать,

 Как и отец искал со страстью странной,

 Оставшуюся в памяти туманной

 Неведомо похожую на мать.

 Во всех исканьях будет этот образ

 Ему путеводительней,

 Чем компас.

 Не так ли в детстве,

 К жизни пробуждённый,

 Глядел я, Музою заворожённый,

 В глаза её, внимателен и тих.

 Как часто, наградив душевным жженьем,

 Она ко мне являлась с утешеньем,

 С надеждой в начинаниях моих.

 Зато теперь, когда мой мир в расстрое,

 Меня забыла и моих героев.

 О, сжалься, Муза,

 Возвратись, приди,

 Несчастье от Наташи отврати!

 О, Муза, Муза, искренняя вроде,

 Ты, замечавшая и тихий плач,

 Ведёшь себя уклончивей, чем врач

 В плохой больнице

 При плохом исходе.

 Тебя зову я, отзовись на поклик,

 Спасеньем увенчай Жуана подвиг!

 Я звал,

 Я упрекал её, она же

 Сиделкою сидела при Наташе,

 На этот раз реальная вполне.

 Свой давний долг отсиживая честно,

 Она Жуану уступала место,

 Когда тот приходил к своей жене,

 Со стороны глядела, видя диво:

 Как он красив

 И как она красива!

 У скромницы

 И у скандальной тётки,

 Почти у всех в больнице лица кротки.

 Там все мы, все —и ты, и он, и я,—

 Почувствовав себя намного бренней,

 Становимся добрее и смиренней

 Пред мрачной вечностью небытия.

 Ещё живём, но будет же решаться:

 Кому уйти,

 Кому пока остаться.

 У многих неприятий

 И приязней

 Немало остаётся скрытых связей,

 Не ставших связью зримой и прямой.

 Однажды с послаблением недуга

 Наташа стала умолять супруга:

 — Мне лучше, забери меня домой! —

 Тогда и повстречалися друг с другом

 Мой друг Жуан

 С гордеевским хирургом.

 Тому бы знать,

 Что, хоть ролями разны,

 Они к событью одному причастны,

 А поточнее — к личности одной,

 И каждый дело делал без отсрочек:

 Жуан, как разухабистый раскройщик,

 Хирург, как многоопытный портной,

 Что речь пойдёт с надеждою вмешаться

 О жертве жертвы

 Этого красавца.

 А знай он

 Всю историю живую,

 Свою с ней связь, такую узловую,

 Помог бы этот узел расплести,

 Ведь признавать бессилие не просто:

 Суметь спасти Гордеева-прохвоста,

 А вот Наташу не суметь спасти.

 Но, ничего не ведая об этом,

 Он спрятал руки:

 — Слово терапевтам.

 Тоска по Феде

 У Наташи вскоре

 На время заглушила боль от хвори.

 Хоть не врачам, а только ей самой

 Казаться стало, что она здорова,

 А потому и запросилась снова:

 — Мне легче, забери меня домой! —

 Врачи про Нату что-то  больше знали,

 Но всё-таки

 Задерживать не стали.

 На лестнице

 В домашней кацавейке

 Наташа пошатнулась на ступеньке.

 Но не успела выдохнуть и “ах”

 Обескураженной и удивлённой,

 Как, поднятая над плитой бетонной,

 Притихла на Жуановых руках.

 О как на этот раз она, несома,

 Была легка,

 Почти что невесома!

 Жуан заторопился, зашагал

 Так, будто бы Наташу умыкал,

 Боясь услышать окрик за плечами,

 Нет, не врачей, а неузримой той,

 Которая следит с недобротой

 За трудными больными и врачами,

 Чтобы самой, скучавшей не при деле,

 Однажды встать

 У роковой постели.

 Жуан, сходя,

 На лестничных пролётах

 С Наташей виражил на поворотах

 И снова шёл в пике, суров и лих,

 С такой неоспоримостью побега

 Заспорившего с горем человека,

 Что встречные шарахались от них.

 А он спешил с ней, словно от угара,

 Из пламени

 Таёжного пожара.

 Не зря Наташа

 В страхе и надломе

 Затосковала о родимом доме,

 О горнице, где родилась она,

 Где ярче материнского подола

 Ей памятна любая складка пола,

 Где ей сподручна каждая стена.

 Здесь, дома, в обстановке завсегдашней,

 Болезнь и та

 Становится домашней.

 Довольная Наташа замечала,

 Что на Душе Жуана полегчало.

 Казалось, уже виделся просвет