Любви и Красоты законодатель,

 В грядущее путеводитель нам!

 А Пушкин оценил пределом злого

 Всего одно

 Дантесовское слово!

 Да, есть закон,

 Но есть у миллионов

 Авторитет неписаных законов,

 Которые нас испокон пасут.

 Приспело, чтобы с уголовным вместе

 Существовал забытый Кодекс Чести,

 Точней бы стал товарищеский суд.

 — Дворянские замашечки!..

 У нас-то?!

 — А чем мы хуже

 Всякого дворянства!

 Хоть в чувствах

 Люди разной глубины,

 В делах Любви и Чести все равны,

 К тому же, уважаемые судьи,

 У Дон-Жуана больший повод был,

 Чтобы явился гнев его и пыл,

 По форме грубый,

 Искренний по сути.

 Его вину с оглядкою назад

 Не ставьте в старый

 Донжуанский ряд.

 Блеснул я,

 Как положено поэтам,

 Таким психологическим курбетом:

 — Мой подзащитный человек не злой,

 Скажу вам более, такую личность

 Страшит не наказанье, а публичность,

 Тюрьма — укрытье, лишь бы с глаз долой.—

 Суд хмурился, но думал я, однако,

 Что переплюнул

 Самого Плевако.

 Сел Дон-Жуан,

 А не Вадим Гордеев,

 Которому за всё, что он содеял,

 Ответчиком сидеть бы надо здесь.

 В том факте, уважаемые судьи,

 Что так жестоко их столкнулись судьбы,

 Такая же закономерность есть,

 Как в данном споре

 Истинного с пошлым,

 Как будущего

 С незавидным прошлым.

 Искал я

 Аргументы веские:

 — Его грехи для бога детские,

 Ребяческие страсти не разврат...—

 Связать я тщился порванные нити

 В догадке той, что сам , как сочинитель,

 В Жуановой судьбе был виноват.

 Суды же в качестве авторитетов

 До сей поры

 Не признают поэтов.

 Во время речи,

 Мне казалось, веской,

 Гдядел я пристально на стол судейский,

 Но обращал свой взгляд и на скамью,

 Где Дон-Жуан, разъединённый с нами,

 Сверкая потеплевшими глазами,

 Чуть удивляясь, слушал речь мою.

 Должно быть, прежде полагал он вчуже,

 Что думал я о нём

 Намного хуже.

 Ему смягчал

 Лица суровый очерк

 Волос подросших тёмный козырёчек,

 Торчавший над его открытым лбом.

 Он выглядел в каком-то свете новом,

 Когда, после меня, с последним словом

 Растерянный стоял перед судом.

 — Что ж, отвечать готов и за прохвоста!

 Я доверяю вам...—

 Сказал он просто.

 Мечтал я всё-таки

 И верил даже,

 Что Дон-Жуан уйдёт со мной без стражи,

 Но мне звучат знакомые слова,

 Ведущие к суровому пределу:

 “Суд оглашает приговор по делу...”

 А подоплёка слов уже нова,

 Особенно в результативной части,

 Где под конец

 Итожатся несчастья.

 Нет строже фраз

 Прочитанных судьей,

 Чем фраза “руководствуясь статьёй”,

 Что прозвучала, как “прощай свобода”.

 Так судьи, несмотря на пафос мой,

 Статьи придерживаясь сто восьмой,

 Жуана осудили на три года,

 В колонию, туда,

 Где быть бы живу,

 Не строгого, а общего режима.

 Жуан отвесил

 Чуть ли не поклон.

 Готовый к худшему, подумал он,

 Что суд ему явил большую милость,

 Меж тем раздался в тяжкой тишине

 Вздох, резко резанувший сердце мне:

 — Когда же в мире будет

 Справедливость! —

 То не сдержала горя и обиды

 Влюблённая душа Аделаиды.

 Когда-нибудь да будет,

 Боль-то в том,

 Что будет не при нас, уже потом,

 Уже потом, потом, потом, когда

 Корысти всякие в былое канут,

 Когда своим сознаньем люди станут

 Все членами Верховного Суда.

 Виновному, когда всё это будет,

 И полминуты лишней

 Не присудят.

 Вот так и будет

 По Любви и Страсти,

 Но после нас, без нашего участья.

 Как ни печально, мы признать должны

 Всю диалектику всего судейства:

 Законы достигают совершенства,

 Когда они почти что не нужны.

 И правосудье будет совершенней,

 Когда уже не будет преступлений.

 Как всё же быстро люди, боль не теша,

 В своих рядах заделывают бреши.

 На всех постах —

 Кто зав,

 Кто зам,

 Кто пред,

 В достоинствах

 Сомнительных и мнимых

 Нет, говорят, людей незаменимых,

 Зато и повторимых судеб нет.

 Все судьбы человеческие тоже,

 Как отпечатки пальцев, не похожи.

 Вокруг лица

 Известного собою,

 Случится ль что,

 Всё полнится молвою,

 Дурной и доброй, но едва-едва

 Успеет ставший притчей во языцех

 С друзьями и постом своим проститься,

 Как умолкает праздная молва.

 Вот так и на заводе очень рано

 Затмился образ моего Жуана.

 Но до конца

 Не рвутся связей нити,

 Всегда найдется памяти хранитель,

 Душа, а в ней заветный уголок,

 Всегда найдется тот,

 Кто слово скажет,

 Кто бережно и вовремя завяжет

 На роковом обрыве узелок.

 И мой Жуан, прославленный всесветно,

 Из памяти не мог уйти бесследно.

 Но женщины

 Иначе память полнят,

 Они не головой, а плотью помнят.

 Аделаида как бы самого

 Жуана в своём сердце поместила,

 Наташа между тем в себе носила

 Уже затяжелевший плод его.

 Большой Жуан помалкивал, усталый,

 Всё беспокойней

 Становился малый.

 Две женщины —

 Два мира и два взгляда.

 Куда же только не писала Ада,

 Винясь в порыве горя и стыда.

 Ходатайства её теперь взлетали

 Всё выше по судебной вертикали,

 До самого Верховного Суда,

 Но все суды и в центре и на месте

 Те письма оставляли

 Без последствий.

 Не так себя вела его жена,

 Строптивая Наташа Кузьмина,

 Хотя себя по-своему терзала.

 Виновница Жуановой беды

 С повинною не бегала в суды,

 Просительные письма не писала,

 А, муку молчаливую терпя,

 Пыталась в страхе

 Заглянуть в себя.

 Она в себе,

 Бунтующего рьяно,

 Малюсенького видела Жуана

 И думала, когда его родит,

 То маленький, обиженный жестоко,

 Глазами осужденья и упрёка

 Так сразу на неё и поглядит.

 Тогда-то в голове её соблазной

 Стал оформляться

 Замысел ужасный.

 Она решила

 С долей эгоизма

 Спастись той мерою антитрагизма,

 Когда развод с души снимает грех.

 Живущим обок разводиться мука,

 А вот при осуждении супруга

 Закон уже не делает помех.

 Но в этих планах Кузьминой Наташе

 Пришлось столкнуться

 С Кузьминою-старшей.

 — Дитё под сердцем

 Что тебе—лягушка,

 В бездожье заскочившая в кадушку,

 Что захотеть и выплеснуть её?

 Не-е-т! — Тимофевна злее упрекнула. —