Трагедия тернового венца

 И в наше время

 Не для подлеца.

 У гениев

 С их славою живучей

 Цитаты мы найдём на всякий случай:

 И “за” и “против”, и у каждой вес,

 И каждую цитату нянчит пресса.

 Одна приветствует плоды прогресса,

 Другая убивает весь прогресс.

 Как все-таки при множестве резонов

 Нам утверждать

 Незыблемость законов?

 А было время,

 Когда пришлый Рим

 Был своевольно претором судим,

 Всего одним, умевшим мыслить здраво,

 Проступки взвешивать, а вот теперь,

 А вот теперь попробуй-ка доверь

 То волевое преторское право!

 Нет, нынче преступленья и пороки

 Давно имеют

 И статьи и сроки.

 Ещё до древнеримского закона

 Законы были мудрого Солона.

 В те времена для тех преступных лиц,

 Которых кара римская карала,

 Для писаных статей вполне хватало

 Всего двенадцать каменных таблиц.

 Сегодня свод законов так огромен,

 Для них не хватит

 Всех каменоломен.

 О, слово русское!

 Сойдёшь с ума

 От слова непонятного “тюрьма”!

 Чужое мне, оно вообразимо,

 Как яма на дороге, как провал.

 Вот я о древнем Риме толковал,

 А прокурор-то к нам пришёл из Рима!

 Не потому ли другу моему

 Он до суда

 Определил тюрьму?

 Так думал я,

 Не зная фактов многих,

 Не понимая мер особо строгих.

 Повсюду было слышно “ах” да “ох”,

 Сочувствия, догадки, слухи вроде,

 Что он убийца, — словом, на заводе

 Произошёл большой переполох,

 Как годом раньше, в роковое лето

 При испытанье

 Нового объекта.

 Нацеленный на высоту и скорость,

 Тот самолёт принёс тогда нам горесть,

 А не триумф в ряду других побед.

 В одно мгновение почти отвесно

 Ушёл он вверх,

 На синеве небесной

 Оставив тёмный реактивный след...

 И долго нам потом была заметна

 На чистом небе траурная лента.

 Да будет вечен

 Миф о Фаэтоне,

 О том, как в небе солнечные кони

 Летели так, что небосвод дрожал,

 Так, что прошли запретную границу,

 А юный бог, стоявший в колеснице,

 Тех солнечных коней не удержал.

 Пределов нет!.. Они ещё рванулись,

 Но в тот же миг

 О молнию запнулись.

 У новых сил,

 Открытых нами дерзко,

 Своя для нас есть тайная отместка.

 Земные Фаэтоны наших дней,

 Овладевая силою могучей,

 Мы самолёты этой силе учим,

 Впрягая сразу тысячи коней,

 А узнаём, увы, намного позже,

 Какие хитрые

 Нужны им вожжи.

 Зато потом

 Нас учит самолёт

 И поднимает до своих высот,

 С мечтами жизни ускоряя встречи.

 На том пути к сияниям вершин

 Ужасна гибель опытных машин,

 Ужасней катастрофы человечьи.

 При гибели идей

 Среди последствий!

 Страшней всего

 Топтание на месте.

 Жизнь, мать моя,

 Люби и береги

 В любой борьбе идущих впереди

 И первыми вступающих в сраженье.

 Нельзя всё продвигаться, мчась и мчась.

 Всегда, чем больше войсковая часть,

 Тем медленней бывает продвиженье.

 Скажу в итоге, выражаясь метче:

 Во всяком деле

 Впереди разведчик.

 Вот почему и вызвало волненье

 Нелепое Жуаново паденье.

 Мы все в его хмельные виражи

 Не верили, подозревали шалость.

 Так много новых линий прозревалось

 На добром чертеже его души,

 А более того — особо важных

 Пока ещё набросков карандашных.

 В милицию,

 Перешумев станки,

 Звонили телефонные звонки,

 Чтоб оградить Жуана от порухи.

 Весь цех о нём просил, как ни о ком,

 Бумаги переслав через завком,

 Чтобы его отдали на поруки,

 С гарантией, что мудрый коллектив

 Задушит в корне

 Этот рецидив.

 День проходил, второй —

 И всё сначала.

 Машина доброхотная стучала,

 Внушая самой белой из бумаг,

 Что у Жуана — светлый ум, призванье,

 Отзывчивость, любовь к труду и званье,

 А было-то действительно всё так.

 “И при наградах, —

 Скажет мне завистник, —

 Не пишется

 Таких характеристик”.

 В пустых надеждах,

 В похвалах без края

 Прошла неделя, началась вторая,

 Но даже и такой авторитет,

 Как наш директор

 С мудрым лбом бугристым,

 Входивший запросто ко всем министрам,

 Не получил желательный ответ.

 Всё попусту! На наши упованья

 Не отвечали

 Органы дознанья.

 Не одолев какие-то препоны,

 Машинки стихли, даже телефоны,

 Да и цехком собрал весь кворум свой

 Без шума, без повестки широченной.

 Цехкома обезглавленные члены

 Хотели быть обратно с головой,

 Хотя и не пытались скрыть к их чести,

 Что в этой роли был Жуан на месте.

 Стал головой

 За друга моего

 Застенчивый предшественник его,

 Имевший право жить в большой квартире,

 А он, как помните, стыдясь, молчал,

 В дверь обязательную не стучал,

 За что товарища и прокатили.

 Жуан тогда помог, теперь у зала

 Не избирать его

 Причин не стало.

 Всё объяснялось

 Гробовой доской,

 Дежурившей в больнице городской,

 Пока Вадим на грани был опасной,

 Да и теперь, воскресший от шприца,

 С первичной реставрацией лица

 Был всё ещё для следствия безгласный.

 Его, не покладая чутких рук,

 Неделю штопал

 Опытный хирург.

 Оберегая мускульные связки,

 Тот возвернул Вадимовы салазки,

 И только после принялся за нос,

 Вернее, то, что называлось носом,

 С таким невероятным перекосом,

 Хоть сразу отсекай, да и в отброс,

 Что для хирурга и не важно вовсе,

 Лишь были бы хрящи при этом носе.

 Конструктор жизни,

 Плоти властелин,

 Он мял её, как скульптор пластелин

 И мнёт и гладит, нежно притирая.

 Хирург трудился долго, но не зря,

 Вот появилась первая ноздря,

 Вот обнаружилась ноздря вторая.

 Всё ладно бы, однако в том каркасе

 Вадима лик

 Был всё ещё ужасен.

 На этой стадии,

 Пока что трудной,

 И появился следователь юный,

 Ни зубр,

 Ни дока,

 А всего стажёр.

 Как все они, мечтавший о великом,

 Учившийся уже по новым книгам,

 А потому не знавший прежних шор,

 С тем, чтобы при любом судебном иске

 Был идеал решений

 Самый близкий.

 Смышлёный юноша уже писал

 Статейки в юридический журнал,

 И вот теперь с прилежностью похвальной

 Спешил сюда к тому, кто претерпел,

 Хотя в душе, конечно, сожалел,

 Что случай выдался почти банальный,

 И даже удивился, что хирург

 К Вадиму допустил его не вдруг.

 Любой художник