В крайней неохоте
Ведёт нас к незаконченной работе,
Боясь опошлить таинство труда,
Боясь от нас придирчивости мелкой.
Когда в лице такая недоделка,
Он всё-таки сгорает от стыда
От одного сознанья, что скульптуры
Так далеки
От подлинной натуры.
Вадим был жив,
В конечном счёте он
Понёс лишь эстетический урон,
А вот как выглядел, судите сами,
Коль харьковский стажёр спросил о нём:
— Так сильно?.. Да неужто кистенём?!
— Нет,— отвечал ваятель,— казанками! —
И показал у собственной руки
На сжатых пальцах
Эти казанки.
Будь следователь
Трижды беспристрастен,
Он заключил бы, что Жуан опасен.
Хоть не доказана была вина,
Хоть было далеко до обличенья,
Но мера, названная пресеченьем,
Уже была к нему применена.
Мечтал он благоденствовать в семье,
А очутился
В каменной тюрьме.
Тюрьма
По образцу тюрьмы московской,
Имевшей славу “тишины матросской”,
Здесь называлась просто “тишиной”,
Что было понимать намного проще,
Поскольку примыкала близко к роще
Высокой смутноглазою стеной.
Она по виду не казалась мрачной,
Но не шибала
И на комплекс дачный.
Как на заводе,
Там ему родная,
И здесь его встречала проходная,
Но только пропуск нёс за ним другой,
А дверь стальная голосом державным,
С большим ключом,
И в наши дни не ржавым,
Проскрежетала о беде людской.
И не было печальнее на свете,
Чем были для него
Минуты эти.
Уже в тюрьме
Испанских грандов отпрыск
Сначала отдан был на строгий обыск,
Потом сфотографирован, смурной,
Потом, чтоб не играл с законом в прятки,
С красивых пальцев отдал отпечатки
И побыл в бане, правда, без парной.
Как видите, преследуя заразу,
Здесь водворяют
В камеру не сразу.
Казалось,
Беды лишь теперь настигли,
Когда его, кудрявого, постригли,
О чём скажу особо, без помех.
Хоть в правилах, властями утвержённых,
Острижка значилась для осуждённых,
Здесь остригали поголовно всех,
Но из подследственных о малом горе
С начальником тюрьмы
Никто не спорил.
Он был неузнаваем
В то мгновенье
С глазами оскорблённого оленя,
Бежавшего на зов издалека,
Которому за вольность похождений
Из высших и гуманных побуждений
Спилили благородные рога.
Так мой Жуан в своей тоске безмерной
Стал тридцать первым
В камере тюремной.
В ней с двух сторон,
Загородив простенки,
Железные стояли этажерки
В двух ярусах,
А полки — в два крыла,
И каждая для бедного Жуана
На образ допотопного биплана
Нелепостью похожая была.
На них какой-то странный вид имели
Заправленные с хитростью постели.
Они имели,
Без морщин и складок,
Такой геометрический порядок,
Тот вечный ряд, который дли и дли,
И каждая одно изображала,
Как будто в длинной куколке лежала
Египетская мумия внутри.
Всё было чисто, вымыто отменно,
А всё же где-то втайне
Пахло тленом.
Не дай вам бог,
Читатель мой любезный,
Вдыхать вот здесь
Застойный пот телесный,
А более того — душевный пот.
И всё-таки при обработке долгой
Телесный пот сбивается карболкой,
А пот души карболка не берёт.
В процессе воскрешенья и распада
Из душ больных
Выходит много яда.
Казалось бы,
Откуда взяться поту,
Когда почти что школьную работу
Все тридцать делали за свой урок.
В большом застолье,—
В клейке — идеальным,
Пакеты клеем клеили крахмальным
С их фирменной эмблемою “Сибторг”.
За двести штук у каждого, вестимо,
Был свой особый
Да и общий стимул.
Их староста,
По виду плут типичный,
Хотя и плут, но человек практичный,
Жуана сразу приобщил к труду:
— Укладывай-ка, друг, свою котомку,
Садись да клей, да не особо громко
Рассказывай, на чём попал в беду...
— Хи,—подмигнул чернявый, рот осклабя,—
И без рассказа видно,
Что на бабе.
Есть и в цехах и в тюрьмах хохмачи.
— Ты, итальянец, лучше помолчи,
Дай человеку место на скамейке!..—
Тот староста из-под своих начал
Не выпускал весь стол, на всех бурчал,
Не отрываясь от пакетной клейки.
Жуан присел с горчайшей из гримас
И начал тихо клеить свой рассказ.
В его рассказе
Не ахти как складно
Перемешалась с правдою неправда:
Портвейн,
Потом сучок,
Потом стручок,
Потом уже — по версии допроса,
Бог весть за что почти убил матроса,
А про Наташу там и тут — молчок.
“Нет,—думал,— лучше отсижу я лишку,
Чем грязное своё трясти бельишко!”
Поверили не все.
По крайней мере
Чернявый Итальянец не поверил.
— Вот он зазря испытывал судьбу, —
Кивнул на старосту со лбом Сократа,—
Всего пять тысяч — разве же растрата,
Нет, нет, растрата явно не по лбу!
Не тот пошиб, не тот определённо.
За что страдаю я?
За миллионы!
Есть странные
Особенности в быте:
При каждом маломальском общежитье.
При коллективе, мал он иль велик,
С образованьем,
Без образованья,
Со славой большей должностного званья
Имеются философ и шутник.
Философу — хоть свадьба,
Свадьбу судит,
А шут при нём
И на пожаре шутит.
За шутника, должно, чернявый был,
За мудреца же староста здесь слыл,
Спокойный, рассуждавший не впустую.
Сказал он кратко и на этот раз,
Жуана тихий выслушав рассказ:
— Имей в виду статейку сто восьмую,
Часть первую, а за неё, дружок,
Легко схватить и восьмилетний срок.
Друг-покупатель,
Если в магазине
Расклеится пакет с эмблемой синей,
Виновен в том Жуан, никто другой,
Лишь потому, что он в минуту эту,
Отчаясь, злополучному пакету
Края помазал дрогнувшей рукой.
Меж тем закон к его житейской драме
Располагал еще пятью статьями.
Среди причин,
Смягчающих вину,
Всей камерой искали хоть одну,
Которая сказалась бы счастливо,
Но знавшие статьи по их частям,
Все комментарии ко всем статьям,
Не отыскали нужного мотива.
— А ревность? —
От наивности вопроса
Опешил даже староста-философ.
Статьи законов
Пишут не поэты,
А потому и ревности в них нету,
Ведь ревность — пережиток дней былых,
В которой признаваться неприлично,
Но в практике она, хоть и частично,
Допущена в понятиях других,
Ну, скажем, вот таком,
Как оскорбленье,
Когда взбурлит
Душевное волненье.
Так в первый день
Жуан прослушал впрок
Свой первый юридический урок,
Открыв себя, как школьную тетрадку,
Запоминая памятью своей
Всё, всё — от лиц и названных статей
