Та кляузница

 Надька Луговая.

 Злодейка

 Из резерва старых дев

 Не выдержала Тимофевны гнев,

 К тому ж раскаяньем руководима,

 Что две любви пустила под откос,

 Теперь не пожалев ни слов, ни слёз,

 Всё рассказала Марфе про Вадима.

 У той из грозно дышащей груди

 Одно лишь слово вырвалось:

 — Веди!..

 На длинный путь,

 На сложные зигзаги

 Боюсь потратить лишней я бумаги.

 В издательствах над нею — ох да ах,

 Мол, держится достаток на привозе,

 Хоть экономят не на толстой прозе,

 А как всегда и всюду — на стихах.

 Пусть торжествует принцип эконома:

 Они пришли,

 Они уже у дома.

 Среди таких же,

 Найденный  с трудом,

 То был обычный поселковый дом,

 С обычной деревянной голубятней.

 Тут Надька, осторожная, как зверь,

 Кивнула указующе на дверь:

 — Они вот здесь! —

 И сразу на попятный.

 Послушав, как воркуют сизари,

 Метнулась Тимофевна

 Ко двери.

 Она в те двери

 Ворвалась без стука,

 И первым словом было слово “сука!”,

 — А ты щенок!.. —

 Раздался треск, и вот

 В одних трусах в сопровожденье шума

 Вадим из дома, словно как из трюма,

 Вдруг выскочил и полетел за борт,

 Вослед — бушлат,

 Два грохнувших ботинка,

 Тельняшка, брюки клёш

 И бескозырка.

 Ища одежду,

 — Чёрт её принёс! —

 Серчал обескураженный матрос,

 Себя отдавший слишком бурным водам.

 — Ну, ведьма, ведьма! — повторял со зла,

 Поскольку ведал, как она грозна,

 Ещё по безмятежным школьным годам.

 А перед тем, кого боялся смладу,

 У льва и то

 Со страхом нету сладу.

 Тем временем,

 Изгнав Вадима прочь,

 Трепала Марфа Тимофевна дочь,

 Пол подметала бедною Наташей,

 И за большим грехом её измен

 Ещё не замечала перемен:

 Ни губ припухших,

 Ни груди набрякшей,

 Но ахнула и выпустила Нату:

 — Да ты же, окаянная, брюхата!

 И мать запричитала.

 В причитанье

 Звучал её упрёк в непочитанье

 Ни матери,

 Ни мужа,

 Ни родни.

 Тут и Наташа всхлипнула в подмогу,

 И вот уже помалу-понемногу

 Слезой к слезе заплакали они.

 Теперь, закончив поиска задачу,

 Я их оставлю,

 Пусть себе поплачут.

 Безмолвная свидетельница зла,

 В ночи луна ущербная плыла

 И остроносой лодочкой качалась,

 Скрывалась, видима едва-едва,

 За гряды тучек, как за острова,

 И снова, золотая, появлялась.

 Мне чудилось в ту ночь,

 Что правил ею

 Нахальный морячок

 Вадим Гордеев.

 Луна плыла,

 От страха сердце стыло,

 Уставясь на луну, собака выла.

 Должно быть, ей,

 Как в древней седине,

 Поговорить с людьми не удаётся,

 Теперь собаке то и остаётся,

 Как ночью апеллировать к луне.

 Есть у собак

 Свои собачьи слёзы,

 Свои неразрешимые вопросы.

 Луна плыла,

 Напоминая ликом

 О чём-то беспредельном и великом,

 О жизни, может быть совсем иной,

 Необычайно легкой и забвенной.

 Но, поманив, она, как щит вселенной,

 Меня вернула к суете земной.

 И я боюсь, что заблужденья Наты

 Для всех троих

 Трагедией чреваты.

 Жизнь равновесна:

 По доходу трата,

 По взятому предъявится и плата.

 Уже ты семьянин, а жизнь — всё бой,

 И на тебя, героем в новой драме,

 Противник жмёт твоими же ходами,

 С годами позабытыми тобой.

 Тщеславного Вадима похожденья —

 Воистину Жуана порожденье...

 Но в наше время,

 В этом нет открытий,

 Отходы быта стали ядовитей.

 Жуан в любви был романтично свят,

 В нём, чистом, страсть жила

 И страсть осталась,

 Двадцатый век себе добавил малость —

 И вот в Вадиме новый результат,

 Зато и нет ни славы, ни почёта

 Для баловней

 Холодного расчёта.

 Как я в глаза

 Доверчивые гляну,

 Что расскажу я моему Жуану,

 Сумею ли вину свою признать?

 Зачем сюжет я вовремя не сузил,

 Дал завязать Вадиму новый узел,

 Который без борьбы не развязать.

 Жуану, жизнь прожившему мятежно,

 С ним столкновенье

 Стало неизбежно.

 Три песни спел я,

 А каков итог?

 Герой мой, друг мой снова одинок,

 Такой, каким и был он при начале,

 Но как ни горек в судьбах поворот,

 А всё же в мире уже зреет плод —

 Дитя любви, дитя его печали.

 Уже редакторов предвижу бденье:

 Каким Жуана будет поведенье?

 Землёй рождённый,

 Преданный лесам,

 Я с детских лет стремился к небесам,

 Как к высшей правде жизни и познанья,

 Где бедствуют особенной бедой,

 Где плачут не обычною слезой,

 А золотыми звёздами страданья,

 Но грузом человеческих забот

 Отринут был

 От голубых высот.

 Познавшему людские недомоги,

 Что до того мне,

 Как страдают боги!

 За Демона не стал бы я рыдать,

 Когда бы он в трагическом кошмаре

 В той неземной любви к земной Тамаре

 Не попытался человеком стать.

 Теперь людская боль мне поневоле

 Становится больнее

 Личной боли.

 А мой Жуан,

 Друг и товарищ мой,

 Был всё ещё в душе полугерой,

 Он к человеку шел от полубога,

 Свою Наташу искренне любя,

 Шёл смело, но до нового себя

 Недотянул совсем-совсем немного,

 Когда в пути на крайнем спуске вниз

 В его семье

 Сотрясся катаклизм.

 Давно ли он,

 Нежданную, как призрак,

 Наташу внёс бы в донжуанский список,

 Где были и звучнее имена.

 В том списке на бумаге глянцеватой

 Какой-нибудь, ну, скажем сто двадцатой

 Стояла бы Наташа Кузьмина.

 Состав пополнив своего гарема,

 Тетрадь закрыл бы —

 Вот и вся проблема!

 Пока я излагал

 Событий суть,

 Жуан уже ступал на этот путь,

 Ворчал сердито:

 — Замолчи!.. Не надо!.. —

 И вновь шагал в своих былых веках

 С презрительной улыбкой на губах

 И молодым высокомерьем гранда,

 Но я его вернул к своей эпохе:

 — Где женщины плохи,

 Мужчины плохи.

 — А если дрянь жена? —

 Спросил он гневно.

 — Не торопись, она чиста душевно. —

 Жуан скосил свой уросливый зрак,

 Цедя слова с издевкою жестокой:

 — Измена с благородной подоплекой,

 Так, что ли, друг мой?

 — Если хочешь, так.

 — Чиста душой? —

 И гаркнул обалдело:

 — Нет!.. Я предпочитаю чистым тело!

 В чужой душе,

 Как ни свети, темно.

 Вот и смывай родимое пятно

 Замашек буржуазно-феодальных.

 Ведь многие на жен чужих глядят,

 А собственных коснётся, все хотят