От них поступков только идеальных.

 И я спросил:

 — А у тебя из ста

 Была ли хоть одна во всём чиста?

 Опешил он,

 Не каясь в связях с ними:

 — Они же были жёнами чужими!

 — Но если в прошлом для своих любвей

 Ты чистоту считал души ненужней,

 Представь Наташу за другим замужней

 И по привычке заново отбей,

 Тогда она, полученная с бою,

 Уж не тебе изменит,

 А с тобою.

 На этот раз

 И я не без уловки

 К поступкам подводил мотивировки:

 — Нет, милый мой, двоить себя нельзя,

 Быть может, снова, как уже когда-то,

 К нам подступает век матриархата,

 А мы не знаем и бушуем зря. —

 Жуан, заметив, что его дурачу,

 Послал меня

 Ко всем чертям собачьим.

 Герой — потёмки,

 Но по резкой речи

 В нём человека нам увидеть легче.

 Как только начал он меня бранить,

 Я сразу понял, что мой друг с разбегу

 К себе вернулся, то есть к человеку,

 А с человеком можно говорить.

 — Сядь! —

 Приказал Жуану я, готовясь

 Сказать ошеломительную новость.

 — Твоя беда

 Была неотвратима,

 Да, да, ведь сам ты породил Вадима,

 Собравшего в себе твоё хламьё.

 О, донжуанство без душевных граций —

 Подлейшее из поздних генераций,

 Оно теперь возмездие твоё!

 Как гордый человек,

 С открытым взором

 Испытывай теперь

 Себя позором!

 Один и тот же грех,

 Но в двух сердцах

 Неодинаков на больших весах,

 У каждого свой потолок и полка.

 Как ни тяжка Наташина вина,

 Как ни трагична, всё-таки она

 Лишь жертва ложно понятого долга,

 С тобой ли будет,

 С ним ли, подлецом,

 Она того-с...

 Готовься стать отцом!

 Он так смотрел,

 В таком холодном поте,

 Как будто спрашивал:

 За что же бьёте?

 Неясно было, что владело им,

 Боязнь ли, что к былому не вернуться,

 Иль первый страх, что может разминуться

 С таким желанным будущим своим?

 И я, чтобы облегчить груз известий,

 Заметил, уходя:

 — Рождайтесь вместе!

 Закрывши дверь,

 Я в тот же самый миг

 Услышал за собою львиный рык

 И некий шум, как ураган над лесом.

 Так у Жуана в мозг его и грудь

 Вошла психопатическая муть,

 В науке называемая стрессом,

 А возникает этот самый стресс,

 Когда над мыслью

 Чувства перевес.

 А мой герой,

 Как бывший соблазнитель,

 Был не философ, даже не мыслитель,

 Но понимал, в чём благо и в чём зло.

 У самолётов — надо ж догадаться! —

 Чтоб те не разрушались от вибраций,

 Отяжеляют каждое крыло.

 А может, если посмотреть не узко,

 И человеку

 Легче под нагрузкой?

 Сначала в нём

 При взрыве безрассудства

 Возобладали низменные чувства,

 Но не бесплодным был тот львиный рык.

 На бурных взрывах вот такого рода

 Нас подвигала мудрая природа

 Очеловечивать свой тёмный лик.

 Лишь стоило мне друга крепко вызлить,

 Как, пошумев в горячке,

 Стал он мыслить.

 И мысль пришла:

 “Как, не свершая месть,

 Мне сохранить достоинство и честь,

 Кого судьею взять, не унижаясь?

 Насчитывал когда-то до семи

 Я добрых нянек у своей семьи,

 Теперь же все куда-то разбежались.

 Сегодня в положении таком

 Помочь не сможет

 Даже мой цехком.

 Как наказать

 Измену и обман?

 Когда бы вор залез ко мне в карман,

 Его б судили очно и стоглазно,

 А негодяй — не-е-ет, я его убью! —

 Ограбил душу и любовь мою

 И почему-то ходит безнаказный...”

 Стихом поэта

 Для острастки бестий

 Жуан затосковал

 О шпаге чести.

 Тем временем,

 Со злом войдя в мой опус,

 Вадим еще догуливал свой отпуск,

 Наташа у подруг его ждала,

 Не сдавшись грубой материнской силе,

 А Марфа Тимофевна в том же стиле

 Всё ту же дипломатию вела.

 Вот расстановка лиц, и в ней на диво

 Держался каждый

 Своего мотива.

 Едой пренебрегая,

 Даже сном,

 Печальная Наташа пред окном

 Ждала матроса, глядючи за раму,

 И в том, что после горькой ночи той

 Матрос не появлялся с темнотой,

 Винила только собственную маму,

 Наивно полагая, будто он

 Был в лучших чувствах

 Ею оскорблён.

 Обидно зло,

 Обидней во сто крат

 Любовь и благородство невпопад,

 Самовнушённые по школьным книгам,

 Меж тем когда читаем книги мы,

 То лишь щекочем слабые умы

 Мечтаньями великих о великом,

 Иначе бы — Толстого прочитал,

 Так сразу бы

 Философом и стал.

 Жизнь старше книг.

 Уже через неделю

 Наташе ожиданья надоели,

 И та решила с долей озорства

 Зайти к Вадиму, выбрав путь окольный,

 Пока что на правах подруги школьной,

 А не по праву тайного родства.

 Оделась хоть и скромно, но прилично.

 На этот раз

 Она была практична.

 При встрече рек

 На берегу крутом

 Гордеевых стоял высокий дом.

 Не бредя каменными городами,

 Их дом стоял ещё со старины,

 Когда Гордеевы и Кузьмины

 Дружили семьями или домами.

 С кедровыми венцами

 Дом крестовый

 До сей поры глядел

 Почти как новый.

 И берег,

 И река напротив дома

 Наташе были с детских лет знакомы.

 Не зная ни заботы, ни тоски,

 Они в реке купались,

 Внешне кроткой,

 В гордеевской переплывали лодке

 На золотые свейные пески.

 Ах, детство, как ты далеко-далече!

 Когда глупы мы,

 Жить намного легче.

 Где две реки

 В одну соединились,

 Там воды цветом надвое делились.

 Наташе стало странно, как она

 Той разницы тогда не углядела:

 Река же половиной голубела,

 А половиною была темна.

 Душою смутной постигая что-то,

 Она вошла

 В тесовые ворота.

 Уже в дому,

 Ухоженном на диво,

 Она застала только мать Вадима,

 В заботе разбиравшую бельё.

 Та увидала гостью и запела:

 — Как выросла да как похорошела! —

 И принялась усаживать её,

 Украдкой пряча в уголок косынки

 Две тайно

 Недоплаканных слезинки.

 По тем слезам

 Наташе ясно стало:

 И здесь её мамаша побывала.

 Жестокая в стремлении своём,

 Она почти что — не почти, а точно —

 Сравнялась в дипломатии челночной

 С американским госсекретарём,

 Но Тимофевны редкие задатки

 Не принесли

 Желаемой разрядки.

 И всё-таки она,

 Как дипломат,

 Уже имела некий результат.

 Её переговоры, то есть ссоры,

 Неумолимо привели к тому,

 Что в этот день

 В гордеевском дому

 К отъезду сына началися сборы,

 А сам он, пережив однажды страхи,

 Сойтись с ней снова

 Не нашёл отваги.

 “Всё для меня!” —

 Вадима был девиз,

 Родителям же этот эгоизм

 Сначала не казался трудной ношей:

 “Всё для него, а значит, и для нас!”