С ним, даже связанным,

 Скажу меж делом,

 Авдотья Худокормова не села.

 Люблю слова.

 Их смысл всегда мне нов,

 Но есть среди бродячих звучных слов

 Слова со смутной смысловой нагрузкой.

 К примеру, лишь с намёком на исток

 Уютный милицейский закуток

 В народе прозывается кутузкой.

 И надо же!.. Эпоха созиданья,

 А держатся

 За старые прозванья.

 В милиции,

 Когда ведут опрос,

 Доставкой именуется привоз,

 А вот задержка значится приводом.

 Всё это, как заметил я потом,

 В ближайшем отделении седьмом

 Писалось и звалось таким же родом.

 В нём, раз уж отделеньем называют,

 Кого-то

 От кого-то

 Отделяют.

 Здесь,

 Если говорить про интерьер,

 Уже при входе видится барьер,

 Локтьми отполированный до блеска,

 В той полировке — трепещи, злодей! —

 Была работа и моих локтей,

 О чём теперь и вспоминать-то мерзко.

 Одно лишь извиняет сердца траты,

 Что не всегда

 Бывал я виноватым.

 Не утаю,

 Скажу себе в укор:

 Любил я заводить застольный спор,

 В азарте доходить до утверждений,

 Что я родной поэзии Атлант,

 Что я еще непонятый талант,

 Чёрт побери, а может быть, и гений!

 Понять всё это люди не могли,

 Вот почему

 Сюда и волокли.

 Но как-то

 При моей защите бурной

 Заметил мне находчивый дежурный:

 — Ну ладно, пусть поэт и пусть пророк,

 Не бредили, а шли в плену наитий...

 Поверю, если что-то сочините,

 Чтоб доказать,

 Что варит котелок. —

 Подумал я, закрыв лицо рукою,

 И прочитал им

 Горькое такое:

      “Скажу,

     Невзирая на лица,

     Маяковский лжёт.

     Моя милиция

     Меня не бережёт!”

 Дежурный — в смех,

 И голосом веселым:

 — Сварить сварил,

 Но с явным пересолом! —

 Однако попросил продиктовать,

 А записав стихи, пришёл к итогу:

 — Поэта проводить к его порогу,

 А за порогом шум не поднимать...—

 Жаль!.. Не было дежурного того,

 Когда вводили

 Друга моего.

 На этот раз

 За горестным барьером

 Порядком правил, судя по манерам,

 Интеллигентный старший лейтенант,

 Питомец школы позднего призыва,

 Без лишних сантиментов и наива,

 Аккуратист скорее, чем педант.

 В нём виделся без фальши и уклонов

 Гроза

 Всех нарушителей законов.

 Непререкаемый,

 Как сам закон,

 Снять путы с рук распорядился он,

 Направил в туалет за коридором,

 Чтобы Жуан обрёл нормальный вид,

 Смыл кровь, и грязь, и прочий реквизит

 Убийц и хулиганов, при котором

 Любая человеческая святость

 Могла бы впасть

 В недобрую предвзятость.

 И всё же

 В милицейском туалете

 Жуан не смыл постыдные соцветья

 С лица почти цыганской смуглоты.

 На нём в каком-то обновлённом стиле

 Ещё заметней пятна проступили,

 Похожие на странные цветы,

 Как будто вынес

 Свой портрет пятнистый

 Из мастерской

 Мараки-модерниста.

 Здесь ни к чему,

 Поскольку стих не проза,

 Описывать формальности опроса,

 Мы через кое-что перемахнём.

 О том, как вёл себя он ураганно,

 Жуану было слушать как-то странно,

 Как будто говорили не о нём.

 Но тот, другой,

 Его с собой сближая,

 Влезал в Жуана,

 Кровью ужасая.

 Ещё страшнее

 Был ему сейчас

 Свидетельницы красочный рассказ,

 Как он, Жуан, припрятался за светом,

 Как шёл матрос и что-то тихо пел.

 — А этот из кустов вдруг налетел,

 Перед матросом выставился фертом,

 Я, говорит, “жу-жу”, и туча тучей

 Шипел ему в лицо,

 Как змей шипучий.

 И всё-таки,

 Как ни смешон наив,

 Рассказ Авдотьи в общем был правдив,

 Поскольку по законам алфавита

 Жуан с “жу-жу” звучанием похож,

 Но дальше — больше, вот уже и нож

 Блеснул в руках напавшего бандита.

 Нет, здесь она слегка перехлестнула:

 То не был нож,

 То запонка блеснула.

 Зато потом

 В перипетиях зла

 Авдотья снова точною была,

 Жуана представляя мрачно-грозным:

 — Я, говорит, таких не потерплю,

 Что породил, то сам же и убью...

 — Так было?

 — Да, но в смысле переносном.

 — Ах, негодяй, какой там перенос,

 Когда перекосил

 И рот и нос!..

 Красиво,

 Не крючки да закорючки,

 А строчкой к строчке

 Шариковой ручкой

 Писал дежурный уже третий лист,

 Теперь к Жуану повернулся круто

 И молвил с удивлением:

 — Конструктор! —

 Как если бы сказал кому: “Артист!”

 Затем Авдотье:

 — Вы рисуйте сценки,

 Но не входите в личные оценки.

 Тот старший лейтенант,

 Скажу в упрёк,

 К интеллигентам был особо строг,

 Как свой к своим,

 Что ж, это справедливо,

 И я бы поступал, наверно, так,

 Но вот беда — к проступкам работяг

 Он относился слишком терпеливо,

 А значит, неосознанно пока

 Глядел на них

 Как будто свысока,

 Как будто

 При проступках равно тяжких

 Рабочий класс нуждается в поблажках.

 Нет, милый, нет, не вымышляй элит,

 Для всех бери одну святую меру,

 С одною мерою одна и вера,

 А потому суди, как честь велит.

 Мы все, мы все, за редким исключеньем,

 Интеллигенты

 В первом поколенье.

 Но лейтенант,

 Напрасно я мечтал,

 Моих стихов в то время не читал,

 А чётко шёл по протокольной части.

 Всех, кто сумел хоть что-то показать,

 Заставил он прочесть и подписать,

 Потом всё в том же

 Праведном бссстрастье

 Повёл рукой, не напрягаясь слишком,

 И вот возникла магниевая вспышка.

 А вспышка та

 Была тому пример,

 Что и сюда внедрялась НТР,

 Хотя бы для мгновенных фотографий

 По ходу дела в профиль и анфас,

 Чтоб выставить народу напоказ,

 Коль речь пойдёт о большем, чем о штрафе.

 Другою кнопкой,

 Большею по чину,

 Могли включить

 Судейскую машину...

 Жуан очнулся,

 Ужаснулся он:

 О, сколько в той машине шестерён!

 Привыкший мыслить только конструктивно,

 Мой друг, чтоб увидать без ворожбы

 Простую арифметику судьбы,

 Закрыл свои глаза интуитивно;

 В тот закуток, уже воспетый нами,

 Так и пошёл

 С закрытыми глазами.

 Есть жизни ритм,

 Любое нарушенье

 В том ритме

 Может привести к крушенью.

 Так и случилось. Всё пошло в излом,

 Всё покривилось в горестном зигзаге,

 Всё перенапряглось с клочком бумаги,

 С пустым Аделаидиным письмом,

 В котором та Жуана укорила...

 Ах, Ада, Ада,

 Что ты натворила!

 В ком цели нет,

 Тому и горя нет,

 У человека цели больше бед.

 Для дерзкого,

 В ком есть своё “во имя”,

 Кому начертан неизбежный путь,

 С которого уже не повернуть,

 Коль быть беде, она неотвратимей.