И Жизнь уже светлела понемножку,

 Как в палисадник узкое окошко

 К зиме, когда на ветках листьев нет.

 Так, слабому здоровью не противясь,

 Болезнь притворно

 Ослабляла привязь.

 Но вдруг привиделось,

 Что тихо-тихо

 Какая-то курносая ткачиха

 На ветхом стане тёмный холст ткала.

 Челнок мелькал легко и бирюзово,

 Уток сверкал, а тёмная основа

 К ней в Душу протянулась из угла.

 И вот тканьё, навитое на валик,

 Ткачиха та

 Взяла на притужальник.

 Ей стало больно,

 Но в работе срочной

 Зигзагом бегал огонёк челночный,

 Всё продолжал светиться и мелькать.

 Основы тёмной натягая жилы,

 Ткачиха полоротая спешила

 Свое тканьё нездешнее доткать.

 Сопротивлялось, билось, не хотело

 По жилочкам

 Разматываться тело.

 — Ткачиха!.. Стой!.. —

 Вскричала Ната, видя,

 Как посветлел настрой душевных нитей,

 Давно ли цветом равных с темнотой.

 О, значит, вновь чиста и вновь здорова,

 Коль стала в ней душевная основа

 Раскручиваться пряжей золотой.

 Ткачиха дрогнула, вскочила с места.

 Наташа прошептала:

 — Наконец-то!

 Жуан не знал,

 Сидевший у постели,

 О чём она?

 В бреду ли?

 В тяжком сне ли?

 Тревожный, он не мог найти никак

 К чему-то цельному и даже следа

 В порывах чувств,

 В обрывках сна и бреда,

 В обломках мира, павшего во мрак.

 Всё, как мираж,—вот был и нет миража.

 — Ну, что?.. Ну, что?.. Что, Ната?..

 О, Наташа!..

 На грани жизни,

 На исходе грана

 Она ещё услышала Жуана,

 Глаза открыла, тотчас их прикрыв,

 Как бы от света,

 Свет был слишком светел.

 Вскочив его тушить, Жуан заметил

 Наташи протестующий порыв.

 — Пусть, пусть горит! —

 Сказала тихогласно. —

 Пусть светит до рассвета! —

 И погасла.

 И тихо-тихо стало,

 Что в затишке

 Тишей не пробежать и тихой мышке,

 Стал тихим дом, за домом мир стал тих.

 Почувствовав себя несчастно пришлым,

 Жуан рыдал рыданием неслышным,

 Упав лицом в ограду рук своих,

 Но и за нею видел тонкобровый

 Наташин профиль

 Строгий и суровый.

 Жуан не слышал,

 Как, придя со смены,

 Запричитала Марфа Тимофевна,

 Бесслезно повела печальный сказ,

 Неспешно жизнь дочернюю итожа.

 — Красавица моя, да на кого же

 Федяшу ты оставила и нас? —

 При этом поправлять не забывала

 Ей веки, прядки,

 Руки, одеяло.

 Во исполнение её завета

 Свет яркий не гасили до рассвета,

 До полного исхода темноты.

 А утром, когда стал уже не в новость

 Ей смерти страх,

 И строгость и суровость

 Покинули Наташины черты.

 Казалось, кто-то в ней,

 Уже любезный,

 Смягчился и разжал

 Кулак железный.

 Как школьницу

 Когда-то в первый класс,

 Наташу наряжали и сейчас,

 О новой школе зная понаслышке,

 Не ведая её учителей,

 Не зная толком и программы всей,

 Какие там в ходу стихи и книжки,

 Какие там уроки в толще стен,

 Какие сроки вечных перемен.

 Друзей-свидетелей

 Её урока

 На этот случай было много-много,

 Они за гробом рядом шли со мной,

 Иные сетуя, иные плача,

 Решая для себя её задачу,

 Лишь при смерти решённую самой.

 Задача та с её концом фатальным

 Ко мне пришла

 Под знаком интегральным.

 Случалось быть наедине с бедой,

 В бессилии перед бедою той

 Я говорил себе: живи, как травы, —

 Прольётся дождь, цветком в росе

                                 гори,

 А засуха сожжёт тебя, умри

 Другим без пользы,

 Для себя без славы.

 Но возникал вопрос невольный сразу:

 Тогда зачем же человеку разум?

 А если есть,

 Зачем он не глубинный,

 Не полный, а какой-то половинный?

 Пусть страхов стало менее в числе,

 Но всё равно мне горестно и больно,

 Что столько зла блуждает бесконтрольно

 На нашей изумительной земле.

 Нам истины даются у могилы:

 Наташа — жертва

 Этой тёмной силы.

 Когда земля

 На гроб упала с гулом,

 Впервые друга видел я сутулым,

 Позволившим беде себя согбить,

 Ошеломлённым кровною утратой.

 Какою непомерно тяжкой платой

 За истины приходится платить,

 Чтобы ему и всем от злого мрака

 Вперёд шагнуть

 Хотя бы на полшага!

 Средь Кузьминых,

 Средь родственников их

 Здесь было много наших заводских,

 С тоской в глазах

 Стоявших не для вида,

 А в меру старой памяти их дружб.

 По обязательству совместных служб,

 Услуг взаимных, лишь Аделаида,

 Пока Жуан не отошёл последним,

 В слезах стояла

 За крестом соседним.

 Мне приходилось замечать не раз:

 Уход кого-то сплачивает нас,

 В процессии ухода мы едины,

 Нас музыка печальная ведёт,

 Никто не забегает наперёд,

 Держась благоразумной середины.

 А после наши связи уже хрупки —

 Похоронив, мы делимся на группки.

 Шёл первый снег.

 Два срока есть в году,

 Оберегающие красоту

 С особой ревностью за человеком:

 Цветение и снегопад, что сам

 Догадливо прикрыл могилы шрам

 Своим неторопливым первым снегом,

 Но для рубца, горевшего багрово

 В Душе Жуана,

 Не было покрова.

 Он понял,

 Что в Душе его отцовой

 Необходим для сына Феди новый,

 Почти что материнский уголок.

 Пусть будет нечувствительным к утратам,

 Пусть вырастает смелым и крылатым

 Торителем космических дорог.

 Да, да, пусть женский,

 Чёрт возьми, халатик

 Не затмевает красоты галактик.

 Так рано

 К слову доброму “отец”

 Прибавилось недоброе “вдовец”

 С его ходячим вариантом “вдовый”.

 Теперь в любви родительской горяч,

 Даже во сне заслышав Федин плач,

 Жуан вставал, помочь ему готовый,

 Готовый с человечностью предельной

 Его утешить

 Песней колыбельной.

 “Спи-засни, мой сыночек,

 Подрастай, мой росточек,

 А когда подрастают,

 Дети спят и летают.

 Как закроются глазки,

 Полетишь ты, как в сказке,

 Над родною землёю

 И над Бабой Ягою.

 У старухи, у злыдни,

 Нет заботы о сыне,

 У старухи, у злючки,

 Нет ни внука, ни внучки.

 Злыдня зла не скрывает,

 В старой ступе летает,

 Вместо крыльев над мглою

 Машет грязной метлою.

 Спи-засни, мой сыночек,

 Окрыляйся, росточек,

 Настоящие крылья

 Подарю тебе с былью.

 Полетишь ты далёко,

 Полетишь ты высоко

 Над родною землею

 И над Бабой Ягою...”

* * * * *

 Читатель милый,

 Вспомни, что в начале

 Мы песни запевали без печали.